Изменить судьбу. Вот это я попал - Олеся Шеллина Страница 29

Я сидел в очередном кабинете, выбранном мною в качестве рабочего, на этот раз в Лефортовом дворце, и пытался вникнуть в безумное налогообложение, введенное дедом, Петром Первым. По всему выходило, что прибылью от налогов в казну поступило при введении подушевого налога почти в три раза больше нала, полученного за год до этого, но… затем прибыль начала стремительно падать. Я пока не спешил ворошить этот муравейник и отслеживать, куда, точнее в чьи карманы, часть казны переместилась. Мне было важно понять, каким образом деньги туда попадали. А вот здесь был не просто тупик – это было болото. Население стремительно сокращалось, да и условия существования были настолько разными, что стричь всех под одну гребенку было… нет, не неэтично, это суровые времена, требующие суровых мер, и слово «этика» здесь неуместно, это было невыгодно. Кроме прямых укрывательств, были еще и недоимки по причине, что с налогоплательщика попросту нечего было взять в качестве оплаты налога. Придуманные и введенные в дело выбиватели налоговых долгов если и помогали, то видно этого не было. К тому же не были разработаны механизмы определения укрывательств, кроме обычных обысков и запугиваний, что, как известно, работает только на первых порах, потом в дело должны вступать другие механизмы, но их попросту не было. И кроме повышенной смертности, в том числе на строительстве Санкт-Петербурга, империю захлестнула волна перебежчиков. Как говорится, вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Ну а если проще, крестьяне выражали свое недовольство проводимой Петром, который Первый, налоговой реформой ногами. И как эту ситуацию сейчас переломить, я понятия не имел.

Других податей, взиманий и черт его знает чего еще, что, похоже, дед придумывал на ходу, чтобы успеть закончить провести все свои реформы, было столько, что я сначала только затылок чесал, пытаясь подсчитать, а на жизнь-то кому-нибудь хоть копейки оставались? Во всем этом следовало разобраться, но первое, что нужно было все же сделать – это провести перепись населения, или составить «ревизские сказки». Вот только мне было нужно не только знать точное количество лиц мужского пола, проживающего в Российской империи, нет, я хотел понять, сколько людей проживает в стране вообще. Вместе с женщинами и детьми старше десяти лет. Я взял этот возраст только из-за того, что младенческая смертность находилась на очень высоком уровне, и считать детей младшего возраста было пока нецелесообразно, из-за скорой неактуальности этих данных. Также мне были нужны списки землевладельцев с точным указанием того, сколько именно душ у них имеется в наличии. Налоговую систему нужно было менять, и как можно скорее, вот это я понимал очень отчетливо. Но на какую? А вот это для меня пока понятно не было.

В дверь постучали, я с облегчением отодвинул в сторону бумаги и потянулся. Где-то тут же лежала все никак не изученная до конца «Табель о рангах», которую я все еще хотел как-то упростить, исключив из цепочек подчинения множественные промежуточные звенья, которые никакой конкретной функции на себе не несут и только способствуют еще более бурному росту коррупции.

– Государь Петр Алексеевич, его святейшество Феофан Прокопович приехал, – доложил вошедший в кабинет Репнин.

– Уже? – я удивленно посмотрел на своего адъютанта. – Мы же только вчера от него приехали, и вид у него был не слишком цветущий.

– Не мне судить о состоянии здоровья святейшего, – поджав губы, ответил Репнин.

– Тоже верно, – я кивнул, – не нам судить. На то Господь Бог есть. Отведи святейших в комнаты, кои им были приготовлены, и оставь там до моего последующего приказа. – Феофилакт прибыл сегодня же, за час до Феофана.

– Я правильно понял тебя, государь, велишь ты запереть обоих святейшеств в одних покоях? – Репнин смотрел недоверчиво.

– А что в этом удивительного? – я непритворно удивился. – Когда сан они принимали, то клялись, что будут со смирением терпеть выпавшие на них горести, а также лишения всевозможные. Чего их лишили, всего лишь дав поговорить уже без свидетелей в комнатах, в коих царская семья нередко останавливалась? А ведь за все безобразия я мог их в кельях для покаяния оставить, дабы никто не мог потревожить кающихся. Я как глава православной церкви обязан следить, дабы нового раскола не произошло. Нам и одного хватает.

– А что ты будешь делать со старообрядцами? – уже шагнув к двери, Репнин обернулся и с любопытством посмотрел на меня. Осмелел, но так даже лучше. Пока я не вижу в нем корысти. Он ни разу не попросил ни за себя, ни за кого-нибудь из родичей своих. Если все так и останется, то Репнин-Оболенский далеко пойдет.

– Ничего, – я покачал головой. Видя скепсис на лице Репнина, решил пояснить; – Они в деле своем фанатики, и что бы я ни делал, им будет мало, они будут требовать того, чего я при всем желании не смогу им дать. Ведь дед еще отменил все «Двенадцать статей», и что? Да ничего. Ну и до меня дошли слухи, что они снова раскололись, уже меж собой. В который уже раз? Похоже, старообрядство для этой группы всего лишь повод, им просто нравится идти в пику всему миру, а когда власти перестают обращать на них внимание, напирая только на то, чтобы никого к себе не заманивали, а на остальное, плевать – творите, что хотите, лишь налоги платите, то они хоть друг другу, но в кашу плюнут, не побрезгуют. И заметь, они ведь ни разу даже не попытались договориться. Постоянно в бунты срывались. А ведь думается мне, что могли бы мирным путем чего-то добиться. Ведь строят же лютеране те же свои костелы в слободах, и никто им молиться так, как они хотят, не мешает. Это их дело, главное, чтобы не проповедовали среди православных. Такие вот дела, Юрий Никитич.