Марргаст. Первое семя тьмы - Анна Чайка Страница 28

«Род спасителей, имя им Налесовы. Они первыми отринули порочную

власть, чтобы защитить безвинный люд от безумного Царя-зверя.

В правом бою был сражен он мечом. И воцарился мир»

Новейшая летопись. От дня Папоротника

«Предали псы хозяина своего и разрушили его творение,

поделив на три части меж братьями Славии мирные земли»

Старая летопись (уничтожена).

Мальчик выл и дергался на промокшей от пота постели. Ойла склонился над ним с фонарем, пытаясь разглядеть причину страшных мук. Мы стояли полукругом у изголовья, храня молчание. По стенам в отзвуках боли ползали хищные тени. Но стоило мне напрячь внутренний взор, как все рассыпалось рваными хлопьями.

− Не похоже, чтобы он был в их власти, − заключил, наконец, дряхлый смаг. Он отошел прочь и с трудом поставил фонарь на деревянный пол. В тот миг казалось, что духовное орудие весило больше пары пудов.

− Возможно ли, что он один из нас? − спросил Хольд.

− Баранья башка, не видишь, что тени его не касаются?! Нет у него особой чувствительности. Скорее кто-то насильственно впихнул его во тьму, к нам и… этим, − Ойла зло покосился на пульсирующие изгибы черноты. − Не особо глубоко, но так, чтобы живым он не выбрался. Еще чуть-чуть – и в этом доме понадобится обряд отпевания, а не услуги братьев.

Я подошел к краю кровати и коснулся запястья мальца. Его кожа была холодной, очень холодной.

− Плохо. Нельзя, чтобы он остывал с такой скоростью. Надо растопить печь и принесите сюда теплые шубы! Надо разогнать кровь по жилам!

Младший из нашей группы, не дожидаясь приказа, выскочил за дверь к волнующимся родственникам. Через минуту он принес целехонькую медвежью шкуру и протянул мне. Я попытался укрыть больного, но не успел.

− Пирожки… странный вкус… пирожки… − вдруг прошептал он, широко распахивая васильковые глаза. Хрупкое тельце изогнулось дугой.

− О каких пирожках речь? − спросила Лушка, болезная девица, отвечавшая за ловушки для шишигари. − Это же не как в одной из сказок?

Остальные непонимающе на нее посмотрели, от чего неопытная смага зарделась.

− Ну как же! − упрямо сказала она, косясь на Хольда. − Сказка о женщине с пирожками из человечьего мяса. Она ходит по городам и угощает детей бедняков, чтобы потом их имели право утащить людоеды. Вам разве ее в детстве не рассказывали?

− Чтобы дети не брали еду у незнакомцев, − вспомнил я. − Но все это выдумки, какое отношение они имеют к нашей цели?

Хольд вытащил из холщевой сумки потрепанную книгу и начал ее листать.

− Реальные события часто перерождаются через века в виде сказок. Где-то такое вполне имело место быть. Брат Ойла, скажи, человек может стать зримым для шишигари, если отведает плоти себе подобных?

− Вполне. Человечина любимое блюдо для тварей за гранью. Но мы не можем полагаться на чьи-то выдумки. Детенок не доживет до рассвета, если не придумаем способ, как его вытащить.

Мальчику становилось хуже. Он утопал в тенях, высасывавших из него жизненные силы. Его тянуло туда, вниз, через толщу вязкой воды, куда не пробивались солнечные лучи. Даже раскаленный добела очаг в соседней комнатке не смягчал ледяного дыхания, клубами пара вырывавшегося из его рта. Он уходил…

Внезапно забежала мать. В ее юбку кутался крохотный напуганный домовой. Трясущимися руками она поставила у двери лик Ярило, так чтобы он был обращен к больному. Скользнув взглядом по ее обеспокоенному лицу, я вдруг понял, что она не видит ровным счетом ничего из того, что видели мы.

Ни теней, окружавших кровать, ни мерцавший зеленым пламенем фонарь. Ни своего первенца превращающегося в хрупкую фигурку, наполненную талой водой. Она не переступала за грань. И могла узреть лишь странных людей в серых плащах, которые шептались над ее ослабевшим сыном.

Мы словно находились за необозримой стороной зеркального отражения.

− Что-нибудь нашел, братец Хольд? − спросил Ойла, кружась вокруг постели больного не хуже тени. Он то и дело ощупывал ему лоб, задирал веки, считал удары сердца по шее.

− Нужен зверобой и соль. Много соли.

Мы принялись за дело.

К восходу солнца были опробованы с полсотни методов и ритуалов. Смаги были истощены, а тени наоборот лоснились жирными призрачными боками и вальяжно перекатывались по полу от стены к стене, как хозяйские коты. Мальчишка стал прозрачным, почти невесомым. С уст его срывалось неразборчивое бормотание − он с кем-то спорил, кого-то умолял. Стоило нам отогнать черноту, как она волной накатывала с другой стороны.

Под конец мы все услышали странное:

− Не надо, дяденька, я не хочу! Не пойду туда… Не буду и не стану, нет, закройте мне глаза! Я не хочу ее видеть! Пусти! Она страшная, как же мерзко улыбается! Хва-а-атит!

На крики сбежались родные мальчонки. Растолкав смагов, упали на колени прямо перед кроваткой.

Тени растворялись в щелях стен с чувством глубокого удовлетворения.

− Мама, они хотели, чтобы я на нее смотрел. Она злая, ей нравится, когда другие страдают, − Он схватил бледную мать за подол. Подтянул к себе. − Зубы, зубы из хрустальных осколков! Не ходите за ней!

− Солнышко мое, ягодка, кровинушка, как же это? Что с тобою? − залепетала та, хватаясь за родовой оберег на шнурке.

− Иглы, сотни игл!.. Они ползают у меня в теле!

Мать не видела, как из глубин черепа в глаза мальчишки хлынула тьма, заполняя собою все и вся. И, я готов поклясться, остальные смаги тоже не заметили, как нечто белое мелькнуло и ушло на дно пустых мертвых зрачков.

Все закончилось. Нам заплатили за старания и поскорее выпроводили, чтобы в семейном кругу предаться утрате. Я чувствовал себя опустошенным. Ничтожным. Злым.

Старшие смаги не понимали, где совершили ошибку, и продолжали спорить. Способы, вычитанные из книг, должны были помочь или хотя бы ослабить хватку Чернобога. Лишь мне сейчас не хотелось лезть в спор, где получилось бы, что единственным, кто не верит в бога смерти и гниения, был я.