Одиночка - Крис Мориарти Страница 26

Мятеж разразился через восемь месяцев после того, как родилась Ли, – почти в то же время, когда Шарифи поступила в университет. Шэнтитаун превратился в поле боя, город был изрезан сетью туннелей и забаррикадированных тупиков, в которых организованный сброд из генетических конструкций сдерживал натиск войск ООН и планетарной милиции… по крайней мере какое-то время.

К мятежникам присоединилось значительное количество постантропов. Студенты-идеалисты из университета в Хелене, который тогда еще существовал. Шахтеры, которым было безразлично, с кем сосуществовать на планете Мир Компсона, лишь бы это не были многопланетчики. Настоящая ИРА, хотя на улицах Шэнтитауна ходили слухи, что все это подстроено ради денег. Когда пыль осела, Мир Компсона оказался на военном положении, а мятежные конструкции скрылись на далекой планетной системе, которую они переименовали в Гилеад.

Насколько Ли помнила, борьба с Синдикатами была основным вопросом политики человечества. Беглые конструкции создали полностью объединенные линии генетического воспроизводства. Образовался Синдикат Ноулза, а следом синдикаты Мотаи и Бартова, а за ними еще с полдюжины других, чьими именами очень скоро начали пугать детей во всем пространстве Объединенных Наций. К Синдикатам примыкала одна бунтующая колония за другой, пока в их власти не оказалась вся длинная дуга Периферии от Метца до Гилеада. В Ассамблее и в городах на каждой из планет ООН буйно расцветали антигенетические настроения. Слово «конструкция» получило новое негативное значение, а корпорации, которые в свое время начали производство конструкций, либо прекратили это производство, бросив производственные мощности, либо обанкротились под натиском скандалов, разразившихся после разрыва. И каждый раз, когда еще одна бывшая колония переходила к Синдикатам, антигенетическая фракция в ООН получала несколько новых мест в Ассамблее.

Когда Ли исполнилось четырнадцать лет, Ассамблея приняла Закон Цана, по которому все, кто был полностью создан с помощью генной инженерии, попадали под прямой контроль Совета Безопасности. Им запрещалось занимать государственные гражданские и военные должности, их паспорта были аннулированы, и им была вменена обязательная регистрация.

Приемные родители Ли решили затаиться, надеясь, что в результате массового уничтожения регистрационных записей в период Мятежа об их приемной дочери забудут. Это удалось. К моменту, когда чиновники, занимавшиеся регистрацией, добрались до них, на руках у матери Ли было подписанное и заверенное печатью свидетельство о смерти, в котором говорилось, что ее единственная дочь умерла от недостатка витамина А. Ли в это время уже завоевывала себе славу в окопах Гилеада.

А тем временем никто не знал, что происходило в Синдикатах, поскольку никакая информация о Синдикатах не проникала в пространство ООН. Ни один гражданин ООН не бывал в Синдикатах, И с орбитальных станций, которые вращались вокруг отдаленных планет Синдикатов, не поступало никаких новостей о том, что там творилось. У Синдикатов не было прессы, не существовало явного правительства, если не считать каких-то непонятных комитетов в отдельных линиях генетического воспроизводства. У них не было политических партий и диссидентов. Не было родителей. Не было детей. И более того, у них не существовало собственности.

Всем владели только Синдикаты, и основой этого всего были генетические конструкции. Синдикатам принадлежало их сознание, их тела, их труд – все полностью. Каждая конструкция отдавала себя целиком и без остатка, а если верить пропаганде, то и по собственному желанию. Недостаточно сказать, что они не желали свободы. Они не верили в свободу. Они, как без конца утверждали их философы, были выше свободы.

Только после того, как Ли впервые встретилась с конструкциями на допросах на Гилеаде, она начала это осознавать. Они, казалось, принадлежали к другому биологическому виду, ничего общего с человеком. Когда были захвачены первые десять идентичных пленных, люди интересовались ими, обсуждали и, возможно, даже жалели их. Потом прибыла еще сотня, тысяча, еще три тысячи, и интерес сменился страхом и отвращением. Слова не могли выразить весь ужас от встречи с таким холодным, обезличенным, совершенным продуктом массового производства. Сострадание исчезло. Вера в универсальность человеческой природы пропала. Все пропало.

После месяца пребывания на Гилеаде Ли ясно поняла единственное: враги ненавидели ее. Нет. «Ненависть» была не тем словом. Они презирали ее так же, как любую конструкцию, работавшую на людей. Они презирали ее, как волки презирают собак.

А что Шарифи? Что можно было сказать о женщине, почти не оставившей информации о себе в этой комнате и обрушившей себе на голову целую шахту, о женщине, которая обещала чудо, а затем замела за собой следы, как воровка? Во что же верила Шарифи?

Кем она была: собакой или волком?

Ли вздохнула, взяла микрофишу из аккуратно сложенной стопки, положила на нее палец и отсканировала один параграф наугад:

«Как заметил Парк и другие, формы параллельной волны, зарегистрированные in situ квантового пласта, близко напоминают квантовый феномен, связанный с волнами человеческого мозга, а также менее изученный квантовый феномен, обнаруженный в ассоциативных взаимодействиях в искусственных интеллектах постструктуральной модели независимого типа».

А на цифровых полях карточки почерком Шарифи было помечено:

«Re: рассредоточенные/концентрированные сети в живых организмах, см. Фальтер, Principia Cybernetica и физиология Большого Барьерного рифа, Эм-Ай-Ти Пресс, 2017».

Она бегло пробежала еще одну карточку.

Страница была заполнена числами и символами, написанными от руки. Ли была достаточно образованна, чтобы узнать пространство Гильберта, скобки Пуассона и длинные извилистые колонки преобразований Шарифи, но на этом ее знания закончились. Помочь ей понять смысл не мог даже ее «оракул».

Все это, без сомнения, писала рука Шарифи. Прокручивая экран, Ли вспомнила, как пошутил Коэн, когда впервые увидел ее собственный почерк. Что-то насчет выпускников католических школ, которые всегда пишут так, словно монахиня все еще стоит у них за спиной с линейкой в руке. И, конечно, он был прав. Это был аккуратный, ровный почерк без помарок, принадлежавший человеку, который учился в бедности и писал на бумаге на уроках чистописания под присмотром монахини.

Ли предположила, что Шарифи удочерили в раннем возрасте и вырастили в пределах Кольца, передав ей все человеческое, кроме имени. А что, если нет? А что, если свое образование она начала на Мире Компсона у монахинь? Может быть, с этой планетой существовала какая-то связь, которую никто не предполагал? Какая-то глубоко упрятанная детская привязанность, которая отвлекла ее от цели, ради которой она прибыла сюда?

Ли покачала головой, чтобы удержаться от внезапно нахлынувшего желания рассмеяться. Как можно понять Шарифи? Она и Ли были генетически схожи, как близнецы. Даже более идентичны, поскольку случайные ошибки нормальной беременности старательно выявлялись и исправлялись еще в родильных лабораториях. Их вырастили в резервуарах одной и той же лаборатории. И если судить по почерку Шарифи, то их учили письму и счету по одинаковым рваным стареньким учебникам, в которых в начале каждого учебного года после прочтения неизбежной морали о бережном отношении к церковной собственности стирались ответы, написанные карандашом учениками предыдущего класса. Но вот только Ли с большим трудом освоила курс физики в офицерской школе, а уравнения, которые она сейчас видела, сделали Шарифи известнейшим ученым своего поколения.