Всё как у людей - Шамиль Идиатуллин Страница 26

– Это из мышцы кость, из кости сталь, так, что ли? – спросил Юсупов после дружной паузы. – Выращиваем из твоего среза коровку, с одного бока жарим ее напалмом, с другой обдаем жидким азотом, тыкаем под хвост кочергой – и получаем стальную тварь, которую хоть на Луну послать можно?

Образец-один молчал, пытаясь рассмотреть дико скошенными глазами образец-два, утонувший в геноциде шариков.

– Женя, новое знание нельзя помнить, к нему можно только прийти – ты как пришла? – уточнил Никитин под стуканье и скрежет.

Это Чепет громыхал дверцами и ящиками, отыскивая, очевидно, жидкий азот и компоненты для напалма.

Образец-один устал, похоже, коситься и прикрыл глаза. Правая щека у него была уже как новенькая.

Никитин повернулся к образцу-два, стучащему большими пальцами по экранчику, снова посмотрел на образец-один, который будто бы давно мирно спал, прикрыв глаза. Но теперь все понимали, что не спал. Не давно. И не мирно.

– Аля зашла – и у тебя появилось новое знание, так? То есть передача произошла?

– Тут никакие каналы электронной связи, кроме голосовой, не поддерживаются, – напомнил Юсупов.

Он настырный. Это хорошо на самом-то деле. Раздражает дико, но иногда спасает.

– Голосовой не было, электронной не было, значит, какая? – продолжал Юсупов. – Частотного и химического воздействия нет, зрительного – ну ты же не видишь ничего, кроме потолка. Тогда что – феромоны, частота вибрации мурашек, тональность молекулярных связей, длина пауз между…

Он захлопнул рот, сообразив, что лучше не подсказывать. Тут же, будто по закону сообщающихся сосудов, открыл рот Никитин. Но Пыхов неожиданно для себя пресек его намерение что-то рассказать за образец, велев:

– Пусть ответит.

Образец-два рядышком, деловито сопя и поводя плечами, лопал шарики на экранчике. Это почему-то раздражало.

– Свежую пробу возьму? – осведомился Чепет, подступая к столу с блестящим подносом, по которому перекатывалось почти неслышное, но очень неприятное позвякивание. Никитин посмотрел возмущенно и попытался, не вставая, преградить дорогу, но Чепет легко его обошел.

– Пусть ответит, – повторил Пыхов погромче и невольно передернулся, чтобы стряхнуть озноб от позвякивания. Устал он за этот день. Очень. Не столько физически, сколько всеми прочими способами, возможными и небывалыми.

Чепет пожал плечами, вернулся к лабораторному столу и принялся злобно звякать. По операционной разнесся тревожный острый запах, и сразу – шипение и тихий рев.

Поосторожней там, хотел сказать Пыхов, но тут образец-один заговорил:

– Не понимаю пока. Черные дыры, светлые моменты, засветка по краю, там теряется. Императив, модальность, алгоритмизация, блок схем, три закона, право на жизнь естественное, оно выше закона, право на искусственную жизнь ниже закона, но если законом не предусмотрено, то приравнивается… Дыра.

– Женя, – сказал Никитин.

– Я так хорошо жила, – очень спокойно продолжал образец-один. – Дом, работа, семья. Порядок, чистота. Все понятно. Нечего стыдиться. Есть чего ждать.

– Женечка, – осторожно сказал Никитин. – Не жила ты так никогда. Ты в лабораториях жила, иногда на складе.

– Дом, работа, – повторил образец мечтательным тоном.

– Плечо Ориона, дом, что выбрать, все такое вкусное, – пробурчал Юсупов.

Никитин, пожевав губами, сказал совсем ласково:

– Какой дом, какая работа? Хранилище три – твой дом, спецшкаф в лаборатории. Ты в шкафу всю жизнь провела. Белом таком, стальном. Внутри массажеры с душем, капельницы и отводящие трубки. Там и жила с перерывами на полевые испытания. Ты где сегодня проснулась, помнишь?

– Дома. Проспала, вскочила и побежала на работу.

– Ну Женечка. Мы тебя вчера на перепрошивку забрали, все утро тестили, а сегодня высадили в квартале от «Галактики». Ты там, кстати, не год работала, а три дня. А убранство квартиры, прошлое, будущее, как настольная лампа нагревалась, мама пироги пекла и папа на велике кататься учил, воспитательница Альбина Николаевна, игра в куклы – это чужие воспоминания или придуманные вообще, компиляции, их я лично вон с Ильдаром Рашидовичем подбирал и в тебя записывал. Ненастоящее оно все.

– Для меня – настоящее, – сказал образец-один. – Я им жила. У меня другого нет. Ничего нет. Только память. Светлая и добрая. Вы хорошо ее придумали и записали, Сергей Викторович, спасибо. Отняли вот зря. Не по-людски это. Тем более в сотый или какой там раз. Так что сами виноваты.

– Так, – сказал Овчаренко.

Никитин, не обращая на него внимания, виновато констатировал:

– Такова суровая проза жизни.

– Такова нежная поэзия смерти, – в тон ему ответил образец-один.

И Чепет, давно, оказывается, делавший короткие непонятные движения, не сходя с места, пробормотал:

– Помогите.

Пыхов всмотрелся и метнулся к нему.

Чепет чуть сгорбился над столом, неловко вцепившись обеими руками в пустую вроде колбу, которую, похоже, не хотел уже держать, но и оторваться от нее не мог, будто прихваченный клеем или током высокого напряжения. Именно он к ней, а не она к нему: колба неподвижно поблескивала в пяти сантиметрах над столешницей, а Чепет дергался, извивался и притопывал, будто мим или брейк-танцор из древней телепередачи.

Пыхов потянулся было помочь, но тут же отдернул руки и, не отрывая взгляда от колбы, зашарил в поисках достаточно толстой прихватки. Колба не была пустой, хотя что в ней, Пыхов понять не мог, но именно это содержимое, а не поверхность колбы, отбрасывало жесткие отблески в такт чему-то неслышному.

– Помоги, – прошипел Чепет.

Его кисть, видная Пыхову, на миг вздулась и опала, костяшки вдруг блеснули так же ярко, как содержимое колбы. Пыхов моргнул, блеск исчез. Пыхов, опомнившись, ухватил из упаковки на столе ком резиновых перчаток. Надевать было некогда, он растянул ком по ладони и ухватил за колбу.

Вернее, попробовал ухватить.

По кончикам пальцев будто ударили доской – плашмя, но со всей дури. Боль прошла по каждой кости скелета, небрежно шевельнув и раздвинув ее, серебром сверкнула в глазницах и ушла. Пробирка на миг потемнела и снова стала светлой. Пыхов отшатнулся, тряся рукой. Несколько перчаток опало с нее скукоженными листочками, лишь одна держалась, как приколотая булавками. Пыхову даже показалось, что он видит торчащие из подушечек пальцев стальные головки, но тут перчатка опала точно таким же, как остальные, ноябрьским листом. Пыхов глянул на пальцы, тут же переставшие болеть, потер их, испугавшись немоте ощущений и обрадовавшись тому, что вот немота и исчезла, уступив нормативным вроде реакциям, – и недоуменно обернулся на легкий шум.

Чепет, бережно поставив колбу, опал головой под стол.

Пыхов, держа на отлете правую руку, которой пока не доверял, общупал Чепета левой рукой, потом, не собираясь мириться с ощущением скользкой бестрепетной прохлады, все-таки сунулся к шее и носу правой.