Земли семи имён - Дарина Стрельченко Страница 26

– Не придут. Отвар надёжный, от десяти мыслей запрёт, не найдёт никто дорогу в твой сон, спи, спи… Лица на тебе нет. А проснёшься, подумаем, что делать. Спи…

Но она не слыхала, что говорил мастер. Стоило опуститься на матрас, как глубокий морок окольцевал мысли, и она уснула бестревожным сном… А проснулась оттого, что тихо было в доме, словно на чёрной лесной поляне в ледяные сумерки.

Как сквозь мглу пробралась в мастерскую. Грегор склонился над столом с лупой, хмурый, седой – с вечера седины ещё прибавилось. Услышал её шаги. Спросил, не обернувшись:

– Проснулась, виноградная? Новый шар принесли. Знаю, плохо тебе сейчас, знаю, ещё хуже станет, но удружи за доброту, разбей сама… Рука не поднимается…

Хедвика, глотая дурноту, подошла к столу. На подставке шар с лиловым отливом, вокруг дух хвои, бергамота, лакричника.

– Чей он? – сухо спросила подмастерье, стеля под подставку коленкоровую салфетку; руки дрожали, но в голове вдруг ясно-пусто стало.

Грегор молча сдёрнул коленкор и указал на шёлковый, с синим отливом, тончайшей работы платок. На памяти Хедвики мастер доставал его единожды, а после, как закончил да стряхнул каменную пыль с шёлка, ушёл и долго не возвращался.

– Живёт на Серебряной-Олёной улице одна девица. Уж очень хорошо на лютне играет. А ещё составы умеет складывать – и зуб утихомирить, и волков отогнать, и смерть отодвинуть.

– Алхимия?

– Алхимия. Да. Это её шар. – Грегор дёрнул подбородком и резко встал из-за стола. – Накроши пыли, только будь бережнее, ради старика.

– Так кто она такая? – спросила Хедвика, и вдруг застыла, припомнив слова господ из гильдии, что приходили к Грегору сделать заказ. – Твоя… дочь?..

Мастер махнул рукой, поплёлся прочь.

– Кто хоть шар принёс? – вдогонку ему тихо спросила Хедвика.

– Нашёл утром в корзине от зеленщика. Ни записки, ни знака. Да, думаю, ты и сама знаешь, кто у неё шар отнял. Ты, значит, у него забрала… считай, будто я это сделал, коли ты подмастерье моя… а он вот у неё… в отместку.

Хедвика сглотнула, промолчала – что тут ответить? Но вместо того, чтобы разбить шар и собрать каменную пыль, она, только Грегор вышел, обернула лиловую сферу той самой шёлковой салфеткой и спрятала к себе рядом с шаром Файфа.

Глухо стукнули шары. И словно гром тряхнул: раздались, удвоились в голове голоса, а затем что-то обожгло жилы. Чернота в глазах скрадывала свет, отсекая безжалостным резцом куски по правую руку и по левую, сверху и снизу, и вот уже лишь тонкая полоска мира осталась перед нею. Цепляясь за стены, Хедвика выбралась на крыльцо и жадно глотнула холодной зимней стужи. Опустилась на ступень и уткнулась лбом в кулаки. Мало-помалу дурнота рассеялась, чернота посветлела, налилась травяной зеленью, запахла цветущей водой…

Она склонилась над колыбелью. В плетёной зыбке смеялась девочка – волосы пепельные, но в косицах рыжина пробивается, что маки в пшеничном поле, а глаза – незабудки. Хедвика, улыбаясь, взяла девочку на руки, дала игрушку – хрупкий стебелёк с белыми шариками. Девочка смеётся, в синих глазах зелень плещется, а за окнами тёмное озеро разлилось от края до края.

Очнулась Хедвика от стука. К стене пекарни прибивали доску, на которой жирно алело кривое и крупное «ВОРЫ».

Прищурившись, разобрала то, что говорилось ниже.

Мастерские и лавки Грозогорья окатила волна краж. Дворец призывал опускать на ночь ставни, накрепко запирать двери, не гасить огня. Тому, кто ведает, что за воры явились в город, сулили награду.

Об этом и говорилось на доске, прибитой к кирпичной стене пекарни.

Хедвика встала со ступеней, пошатываясь, вошла в дом и только тут почувствовала, как замёрзла. Очаг едва теплился, свечи не горели, и она принялась разжигать огонь, но ледяные пальцы не слушались, и она сломала три спички, прежде чем вспомнила о шарах, спрятанных в складках платья. Путаясь в шерстяной ткани, вынула сначала тяжёлый и тёмный шар лютника, за ним – второй, некрупный, со сливовым отливом, что дал Грегор. Один шар лёг в правую ладонь, второй – в левую, и резкое тепло раскатилось по пальцам, поднялось до локтей, охватило плечи и, наконец, добралось до груди, окутав её собственное колдовское сердце.

Отогревшись, она благодарно, кончиками пальцев, коснулась обоих шаров, спрятала их и с лёгкостью разожгла очаг, – словно жар да искра не от спичек шли, а от её рук. Запалила свечи, одёрнула шторы – в комнату по-кошачьи скользнули и легли волнами мягкие сумерки. Дёрнув раму, распахнула окно; сквозняк едва не погасил свечи, но развеял тяжёлый запах пыли, воска и каменной сырости, шедшей от пола.

Хедвика поставила греться воду, вынула миску, полную холодных пирогов с вареньем из замороженных ягод, негромко позвала:

– Грегор!

Через минуту послышались тяжёлые шаги, скрипнула разбухшая за зиму дверь. В комнату вошёл мастер. Поглядев, как Хедвика разливает по глиняным кружкам кипяток и греет пирожки, он усмехнулся:

– Не так-то просто тебя взять, виноградная. Повоюешь ещё…

– Спасибо за отвар, мастер. От него гораздо легче. Но порою кажется, словно с ума схожу…

– Почему? – спросил Грегор с пробившейся сквозь пелену скорби нотой любопытства. – Расскажи, виноградная. Отвлеки старика.

Хедвику жгло желание расспросить об алхимике и кое о чём ещё, но, видя его сгорбившиеся плечи, она не посмела напоминать об этом. Тем более волновали её и другие вещи, на которые Грегор сам выводил своим вопросом.

– Словно несколько жизней прожила, – тихо ответила она, кроша по кружкам хрупкий засушенный чабрец. – Чужие воспоминания, чужие мысли словно свои, хотя точно знаю, что не было со мной такого… А может, и было. Чем дольше думаю, тем больше сомневаюсь!

Говоря это, Хедвика замерла с плошкой чабреца в руках, с ужасом вслушалась в свои мысли. Поначалу она легко отделяла чужие голоса, чуралась их, боясь, что теряет разум. Но с каждым часом понять, что было собственной памятью, а что пришло с шаром Файфа, становилось труднее, словно нити клубков, прежде разноцветные, вившиеся каждая своей тропинкой, теперь сплетались в пёстрое полотно, и серебряные спицы, взметнувшись над корзиной с вязаньем, выплясывали чудной танец, путая, единя, связывая…

– Не ищи концов, – усаживаясь к столу, посоветовал Грегор. – Не ищи, не то ещё больше запутаешь. Что тут удивительного, что столько тебе мерещится.

– Почему? – воскликнула она. – Почему? Вся эта память, что во мне, чужая, – неужели вся она была Файфа?..

– Поди теперь разбери, что его, а что чужое. Твой шар принимает в себя лишь то, что на тебя саму похоже, что с твоей душою перекликается. Кто его знает, сколько Файф носил при себе историй…

– Но ведь не девять же жизней он прожил, – тихо спросила Хедвика, нащупывая в складках платья оба шара.

– Кто его знает, – снова повторил Грегор, отламывая от пирога кусок теста и размачивая его в чашке. – Но шаров в его руках перебывало немерено. А теперь его шар твоего коснулся, и вся память, что твой пожелал впитать, к тебе переходит. Загляни в будущее, виноградная, вот о чём подумай: сейчас плохо тебе, страшно, вина плечи давит, вот ты и бережёшь его шар как зеницу ока, всюду с собой носишь. Но чем дольше при себе держать будешь, тем сильнее на чужих дорожках заплутаешь. В шаре у Файфа – целое Северолесье, все Семь земель, а то и больше, уж поверь. Не один год его знаю, ведаю, что говорю. А в твоём – одна история, да и та полусказка, туманом затянутая… Побереги себя, милая, спрячь его шар, отодвинь, оставь.