Император открывает глаза - Дмитрий Колосов Страница 25

– По правде говоря, нет, мой друг. Гомеру не откажешь ни в знании языка, ни в изысканности слога, что, по моему мнению, первостепенно, ведь назначенье каждого поэта доставить наслаждение, а не поучать. Но многое, о чем он пишет, не соответствует действительности жизни.

– Как?! – У Аполлония от подобного кощунства сел голос. Силы словно оставили поэта и за неимением в зале второго кресла он опустил тощий зад прямо на край стола, выпростав из-под туники покрытые густым сивым волосом птичьи ноги.

– А вот так! Как поэт Гомер непревзойден и недостижим, а вот с обличием земель, упоминаемых в его поэмах, он явно не был знаком!

– Как, Гомер не знал Эллады, Трои или Крита?! – Звуки вылетали из глотки поэта стуком горошинок в бычьем пузыре, морщинистые щеки пунцовели негодованием.

– Знал, но очень приблизительно. И нередко ошибался. Что вовсе не умаляет его величия и заслуг перед нашей культурой.

Эти слова Эратосфена окончательно добили гостя, оскопив пышный стиль стихотворца до элементарности местоимений и междометий.

– Ты… О, ты… И ты…

Географ понял, что перегнул палку. Он и впрямь порой позволял себе критиковать великих, отмечая ошибки и несуразности, – следствие излишней доверчивости и поэтической увлеченности, – но знал в том меру. Тем более великой ошибкой было делать это в присутствии Аполлония, восторженного гомерова поклонника.

– Мой друг, не стоит так горячиться! Ты неверно истолковал мои слова. Будь поспокойней, не то кровь хлынет в голову. – С этими словами Эратосфен поспешно извлек из тени подле стола вместительный киаф, наполненный, как нетрудно догадаться, отнюдь не родниковой водой. Килик был лишь один, но ничто не мешало пить чашу примирения по очереди. Аккуратно, стараясь не расплескать, Эратосфен наполнил килик до краев. – Выпей, не горячись. Я, как и ты, восторженный слуга Гомера!

– Ты… – Никак не мог совладать с захлестнувшим его возмущением поэт. – Ты…

– Не помешаю?!

От неожиданности Эратосфен дернул рукой: доброе вино лужицей растеклось по столу, попало и на папирус. Хозяин и гость уставились на невесть откуда взявшуюся девушку, а если быть совершенно последовательным – деву неописуемой красоты. Невысокая, ладная – насколько позволял судить одетый не по погоде пеплос – и поразительно привлекательная. Незнакомка сияла голубыми глазами, чуть припухлые губки навевали мысли о сладости поцелуев… Впрочем, и все остальные формы были столь совершенны, что окажись тут Поликтет или Мирон, они немедленно ухватились бы за резец. Но как…

– Кто ты и как ты очутилась здесь? – выдавил, разом прекратив заикаться, суеверный, как и подобает поэту, Аполлоний, на всякий случай погладив прозрачный камешек на украшавшем запястье браслете – оберег от злых духов, в которых верят люди Востока.

– Вошла.

– Вошла – и все?

– Да, – подтвердила незнакомка. – Вы были слишком заняты спором.

– А… – Аполлоний с облегчением расслабился.

– Позволь узнать, кто ты, прелестница, способная затмить красотою саму Афродиту? – спросил географ.

– Судьба, – ответила девушка, блеснув в улыбке ровными жемчужными зубками.

– О, я всегда подозревал, что моя судьба прекрасна, но чтоб настолько! – галантно воскликнул поэт. – Но как же зовут мою судьбу? Афродита?

Гостья задумалась.

– Когда-то меня звали и так. Но я предпочитаю другое имя Леда. Так назвала меня мать.

– Та самая Леда, что родила Елену? – продолжал упиваться ученостью Аполлоний, неприметным, как ему показалось, движением прикрыв туникой тощие ноги.

– Нет, думаю, та самая Леда, что была рождена Еленой.

– Наверно… – согласился поэт внезапно осевшим голосом. – Ты и впрямь прекраснее самой Елены.

– Так и должно быть, ибо есть образ и есть подобие, – туманно заметила гостья. – Мне показалось, вы нашли достойную тему для спора?

– Да так… – ответил, не отвечая, Эратосфен, не в силах оторвать взор от лица гостьи. – Мы обсуждали достоинства и недостатки поэм великого Гомера.

– Недостатки! – фыркнул, было заводясь, оживший Аполлоний, но девушка бесцеремонно оборвала пиита.

– И что же?

– Гомер нередко ошибался, – сказал Эратосфен.

– В описании земель, каких по незрячести глаз никогда не видел?

– Как ты догадалась?! – удивился географ.

– Ты забываешь, что Судьба не нуждается в догадках. Ей ведомо все, как сбывшееся, так и грядущее. – Гостья улыбнулась неведомой мысли. – И даже несбываемое. И что вы порешили?

– Гомер вне критики и нелепых обвинений! – тонко, петушиным криком провозгласил Аполлоний.

– Как и жена Цезаря, – сказала гостью, переводя взор на Эратосфена.

– Он иногда ошибался, – выдавил, словно повинуясь взгляду прекрасных глаз, географ.

– И даже часто, – констатировала назвавшаяся Ледой. – Но не в том суть. Кто не ошибается? Кому ведомо истинное строение мира?

Эратосфен почувствовал себя уязвленным.

– Ты не права, о, незнакомка. Походы Александра раздвинули мир до самых крайних пределов. Теперь можно смело утверждать, что твердь представляет собой хламиду, омываемую океаном с наибольшей длиною в семьдесят тысяч стадий. Крайний запад земли ограничен Геркулесовыми столпами, достигнутыми Гераклом, крайний восток – горами Инда, потревоженными Александром.

– А если я скажу тебе, что существуют земли, не достигнутые ни одним из богоподобных героев?

Эратосфен снисходительно усмехнулся подобному невежеству.

– Откуда могут взяться земли там, где солнце рождается в море или с шипением уходит в воду?!

– Рождается, уходит, – эхом откликнулась Леда. – Что ж, оставайтесь в своем неведении. Оставайся до тех пор, пока под стены этого города не подступят армии воинов, миру которых ты не оставил места под солнцем. А ты, поэт… – обратилась она к заалевшему, словно цветущий мак, Аполлонию. – Ведь ты сочиняешь поэму?!

– Да. Самую совершенную из поэм!

Девушка с улыбкой щелкнула пальцами. Догадавшись, чего хочет гостья. Аполлоний принялся с выражением декламировать:

Тут, ворошись, и другие на помощь к нему поспешили

– Недурно! – похвалила незнакомка. – У тебя хороший язык и богатое воображение.

Эратосфен, не скрывая насмешки, впрочем не без примеси зависти, наблюдал за тем, как Аполлоний расцвел от этой похвалы, словно то была оценка самого ученейшего из мужей.

– Да? Мне тоже так кажется!

– Но почему ты избрал именно эту легенду – историю аргонавтов, плывущих за Руном?..

Аполлоний из Родоса был включен в эту книгу в самый последний момент, став героем ее по одной, вернее по двум причинам. Первая, простая заключается в том, что Аполлоний – один из наиболее выдающихся деятелей культуры, творивших в эпоху, в какой развиваются события нашей книги: расцвет его творчества приходится на период, относящийся к этому повествованию. В то время, необыкновенно богатое на военные дарования, творило не так уж много гениев, что оказывают определяющее влияние на развитие культуры. Это время не отмечено ни одним значительным мыслителем, ни одним ярким скульптором или живописцем. Лишь трое: Архимед, Эратосфен и Аполлоний прославили свою эпоху не мечом, а стилосом.