Русалка и Зеленая ночь - Станислав Буркин Страница 25

– Как же так получилось-то, что вместо этого на орбите теперь болтается целая свалка металлолома восточно-российского производства?

– Да, в этом есть своя до-до-доля правды, – неестественно растягивая слова, смиренно соглашался неизвестно с чем Даня. – Россия всегда была и остается великой державой, и ошибки у нее тоже великие. Но если такова воля монарха, то нам нечего возразить.

«Как-то неконкретно», – подумал доктор.

– Итак, вы утверждаете, что так называемое «царское правительство» сознательно пошло на создание аварийной ситуации на орбите, – продолжал наступать ведущий, – с целью получить международные страховые компенсации и увеличить удельный вес своего пакета акций?

Вновь крупным планом появилась вытянутая лоснящаяся физиономия Даниила со слипшимися волосами, спадающими ему на глаза.

– Ко-ко-конечно, ведь наш император тоже пишет стихи. В основном про животных. Я помню еще со школьных лет:

В детстве слоник был мне другом,

Я его учил скакать…

Тут его перебили оглушительные крики и свист из зала за кадром: «Долой узурпатора! Долой чудовище!»

– А у меня другой его стишок любимый, – воскликнула Машенька:

Я в лесу гулялася

Испугалася лося…

Испуга…

Испугагá…

Испугала я лося!

– Гений и злодейство, – со вздохом прокомментировал телеведущий. – Как это все знакомо: детский художник Шикельгрубер, поэт Джугашвили, бьющий вазы флорист Ульянов… Что ж, уважаемые телезрители и гости нашей студии, время нашей передачи подошло к концу. Хочу поблагодарить наших заграничных гостей за участие в программе «Во дела!» и пожелать им таких же успехов в космосе. Смотрите нашу передачу через неделю, и мы поговорим с вами о тайне исчезновения крови христианских младенцев из резервуаров детской поликлиники № 3 города Ставрополь. До встречи на Первом канале! Как говорится, пока-пока.

Доктор не мог оторвать взгляда от экрана, когда уже вовсю шла реклама («Вы все еще кипятите? – угрожал дрожащим голоском сухой старичок. – Тогда мы идем к вам!»). Наконец Аркадий Эммануилович отвел перепуганный взгляд, взял кухонное полотенце, отер им лоб и, держась за стол, медленно сел.

– Боже, – сказал он, от ужаса все сильнее и сильнее выпучивая глаза.

Через час Блюмкин ехал в таксомоторе в киевское посольство, а заодно, войдя в Интернет, срочно воскрешал все свои украинские связи. Тридцать лет он просидел тише воды ниже травы, и теперь ему нелегко было разыскать и расположить к себе некогда близких друзей. Во время своих поисков Аркадий Эммануилович с удивлением узнал, что отец Виктор Богдеско тоже так и не вернулся из Молдавии в Кривой Рог, а остался в Зачатьевском монастыре, где подвизался иеромонахом.

В конце концов, доктору повезло разыскать человека, который не только его вспомнил, но и занимал высокое положение в киевском правительстве. Им оказался заместитель министра здравоохранения Киевской Руси, товарищ доктора еще со студенческой скамьи Вадим Петрович Янчук.

На следующий день доктор Блюмкин купил билет на сверхзвуковой поезд пневмоподземки. Стометровый состав скользил по ребристым кишкам, словно реактивный глист, уже через два часа доктор был в Киеве, и впервые за долгие годы ступил на родную землю.

Аркадий Эммануилович удивился тому, что знакомые улицы и особая русско-украинская речь одновременно и не тронули его сердца ностальгией, и не поразили переменами. Вероятно, в этом виновато телевидение, показывающее Киев чаще, чем он успевает хоть капельку измениться. А ведь и за весь двадцатый век со всеми его войнами и режимами город не изменился так сильно, как за последние три десятилетия. Теперь это была грандиозная столица Федеративной России или, как ее прозвали, Киевской Руси, где помимо украинцев и белорусов проживает и шестьдесят процентов всех русских.

– Дяденька, дай десять рублей. Я тебе шо хошь сделаю, – сказала доктору нищая бабушка в изъеденном молью пальто, когда тот, спеша, подходил к гостинице «Украина». Доктор сунул услужливой бабушке гривну и нырнул в переход.

* * *

Сходу пролетев через стеклянные двери парадного, Аркадий Эммануилович получил мощный удар по спине, как ему показалось, веслом. Пролетев метра два, он шмякнулся на чистый, отражающий люстры мраморный пол. Саквояж доктора прокатился еще метров пять по скользкому полу, пока его чинно не придавил ногой усатый лакей в турецкой феске.

Весло оказалось десницей автошвейцара, которому не понравился влетевший с такой решительностью пан. Убедившись в сохранности своих дорогих очков, доктор вскочил и вновь попытался ринуться напролом. Но автошвейцар выстрелил сетью, гость столицы, запутавшись, исполнил кувырок и, скрюченный как креветка, вновь оказался на полу.

Тут к нему подбежали еще два толстых, похожих на Тараса Бульбу, лакея и принялись живо пинать его по почкам. Потешившись на славу и убедившись, что гость еще дышит, дородные «казаки» отряхнули ладошки и, переведя дыхание, сказали доктору:

– Вы, панэ, нэ во гнив будь сказано, докумэнтыкы-то предъявите.

– Чим же я, люди добри, виновен пэрэд вамы? – припоминая украинский, принялся объясняться опутанный сетью доктор. – За що знущаетэсь, хлопцы? За що мэнэ кривдыте так?

– Хо! Чув, як москаль, колы прыпэчэ, украйинською мовою гарно балакайе? Липшэ нашого брата, – заметил один лакей другому и обратился к гостю: – Кого ты, зэмлячэ, дурыш? Мы ж тэбэ, гныдо, и росийською зрозумилы бы.

– Милиция! – простонал в ответ доктор.

– Будэ тоби, панэ, и милиция, будэ и прокуратура, – спокойно сказал лакей, наклонился и ударом в ухо отправил доктора в темноту.

* * *

Тем временем Даню с Машей и Ванечкой за хорошее поведение поселили в одном трехкомнатном номере, но, естественно, под охраной. Вечерами они закрывались в дальней комнате и строили планы побега, наивно не подозревая, что и там их прослушивают и снимают, как героев какого-то дурацкого реалити-шоу про мусорщиков.

Ванечка держался лучше всех, но, так как в его комнате находился исправно пополняемый бар, каждый вечер надирался вдрызг и начинал горько тосковать по родине.

– Горе! Горе мне, – плакал он, поочередно обнимая то Машеньку, то Даниила, а то и бутыль горилки. – Не видать мне теперь ни космоса, ни Родины, как своих ушей! А ведь ничего мне боле и не надо! Даня, ты мне веришь? Бог видит, что веришь. Маша, Маруся, сестричка моя названная, а ты веришь ли мне? Эх, видно, так уж воля Божия положила. Уж что Бог дал, того человекам не можно переменить…

Трезвый Даниил не выдерживал и тоже начинал плакать навзрыд, а за ним тыкалась носом в подушку и Машенька.

– Будь трижды проклят этот Киев! – говорила она. – Будь проклят весь этот буржуйский блеск и теле-шоу! Я хочу домой! Домой!

– Может быть, вести о нас уже дошли до самого государя, – успокаивая себя и других, хныкал Даниил. – И по его повелению нас наверняка уже вызволяют, только дело это нелегкое…