Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов Страница 24

Вовка не на шутку рассердился и принялся кидать в Стаса зубочистками.

— Эй, хорош хулиганить! Музыкальному критику это не пристало. — Стас умело уворачивался от летящих в него заостренных деревянных палочек. — И кто тебя только воспитывал?

— Когда папа Карло, а когда никто, — мрачно сказал Вовка. — А еще ты. Правда, давно…

— Такому я тебя не учил, — смеясь, ответил Стас. — Я, наоборот, беспокоюсь о твоем культурном росте… Главное, Вов, веди себя со знанием дела. Ведь сидеть будешь рядом с организаторами всего этого музыкального безобразия.

— Ты с ума сошел! Что мне им говорить?

— Да ничего. То есть, прежде всего, ничего лишнего. Сиди, слушай ораторию. Уходя, попрощайся с устроителями концерта, поблагодари Баранова. И непременно произнеси какую-нибудь мутную похвалу. Вроде: «Кажется, сегодня все очень удачно получилось, не правда ли?»

Вовка опять вздохнул.

— Стас, ну какой из меня музыкальный критик? Я же в классической музыке, как… — Вовка печально икнул. — Как баран в апельсинах!

Стас усмехнулся.

— Смотри, не ляпни это при Баранове.

— Да он и так всё сразу поймет!

Теперь сердиться настала очередь Стаса.

— Когда же я наконец научу тебя главному: никогда не бойся делать того, что ты не умеешь! «Хотеть — значит мочь!» Это даже Фрося Бурлакова в свое время усвоила, а до тебя все никак не допрет. — Стас поднял вверх указательный палец. — Всегда помни: Ноев Ковчег был построен самым что ни на есть любителем. А Настоящие Профессионалы построили «Титаник»!

— А если этот Баранов спросит меня, знаю ли я, что такое оратория?

— Ну, так посмотри в словаре — что здесь сложного! — Стас расслабленно откинулся на спинку стула, — Или, погоди, давай я тебе объясню. Вот, например, если я тебе скажу: «Вовка, налей мне вина!», то это еще не оратория. А вот если я вдруг завою дурным голосом: «Вовка, Вовка, Вовочка-а-а, налей, ну налей, о нале-е-ей же мне вина, вина-а нале-е-е-ей же…», — посетители кафе заоглядывались, — вот это уже ближе к тому, что называется ораторией. Сечешь?

Вовка взял бутылку вина, машинально вытер ладонью образовавшийся на столе влажный ободок и плеснул в бокал Стаса.

— Как видишь…

Стас улыбнулся.

— Молодец! Адекватная реакция, — сказал он, чокаясь с Вовкой. — Будем считать, что жанр оратории ты освоил и не ударишь в грязь лицом…

— Ничего я не освоил, — проворчал Вовка. — Если уж ты все это заварил, значит должен снабдить меня детальной программой поведения. Как мне изображать из себя этого критика?

— Я тебе помогу, — с готовностью отозвался Стас. — Для начала зазубри какую-нибудь музыковедческую муру. Потом научись быстро и непринужденно ее произносить.

— Какую еще муру? — насторожился Вовка.

— Да любую! Ну, например… — он полез в карман брюк, выудил оттуда ворох мятых бумажек, быстро просмотрел их. — Во! Просто супер: «Аль-те-ри-рован-ная суб… суб-до-ми… — нанта». Понял?

— Стас. А пошел ты! — произнес Вовка тем скорбным тоном, каким упитанные сотрудницы Митинского крематория обычно выражают глубокие и искренние соболезнования родным и близким покойного.

— Да ты только вслушайся! Попробуй на вкус: альтерированная-я субдоминанта-а…

— С меня хватит того, что тебя от него чуть наизнанку не вывернуло.

— Зря ты так. Звучит весьма креативно.

Вовка уронил голову на кулак.

— А сам-то ты что будешь делать?

— Владимир Викторович, — издевательски отозвался Стас. — Ты клинически любопытен!

— Не скажешь, да?

— Ни! За! Что! Ашот, посчитай пожалуйста.

— Сейчас, дар-р-рагой! — раскатисто ответил Ашот и поспешил к ним со счетом.

Дневник Антонио Виральдини

1705–1741

26 февраля 1725. Милан.

Кроме кота Маркелино, никаких домашних животных у меня никогда не было. Правда, были еще вши, но вши не в счет. К тому же были они у меня очень недолго — старый Карло, увидев, как я чешусь на уроке, быстро понял, в чем дело, и состряпал какую-то жутко-ядовитую смесь, в которой буквально выстирал мою бедную голову.

Как смешно теперь это вспоминать. А тогда мне было не до смеха. И отец не увидел в происшедшем ничего смешного — странным образом он связал появление вшей с Маркелино, хотя всем известно, что от кота вшей подхватить невозможно, разве только блох… Тогда я впервые крупно поспорил с отцом, сказавшим: «Чтоб духу этого кота в доме не было!» А я ответил: «Хорошо, но тогда и моего не будет тоже», — и ушел к Этторе. Для десятилетнего ребенка это был поступок! На следующий день Карло, конечно, все уладил, так что у Этторе я переночевал только одну ночь…

Старый добрый приятель Этторе, где ты теперь, как поживаешь? Стал ли портовым рабочим, завел ли семью? За нарочито грубой насмешливой оболочкой у тебя скрывалась добрая, наивная душа, я был одним из немногих, знавших, какой ты на самом деле…

Не странно ли, что я вспомнил об Этторе? Он приснился мне этой ночью. Мы плыли в гондоле, Этторе стоял у весла. Почему-то на нем была красная кардинальская мантия.

«Знаешь, — говорил он мне, — нам, кардиналам, нельзя жениться… но скажи по совести, Тонино, зачем жениться, если вокруг и без того полно девиц, которые так и виснут на шее?»

«Постой… А устав?»

«Подумаешь… На это смотрят сквозь пальцы. Мною весьма довольны, да и меня самого вполне устраивает мое теперешнее положение. Я давно перестал гоняться за пустыми мечтами, верить в любовь и чего-то ждать».

«А я, — говорю, — не перестал». В ответ Этторе только рукой махнул, складки его богатого одеяния колыхнулись на ветру, красиво переливаясь в солнечном свете. Затем, как заправский гондольер, он протяжно крикнул: «О-и-ии!», — высвободил ногу из-под мантии и оттолкнулся ею от стены дома на повороте. На ноге был грязный рыбацкий башмак…

В детстве я несколько раз пытался начать вести дневник, и всякий раз бросал — не хватало терпения, да и нечем было заполнить страницы, а записывать будничные события не представляло интереса. Сейчас другое дело… Надо только избавиться от манеры писать на публику, словно кто-нибудь когда-нибудь это прочтет (историки, не дай Бог!), — я делаю это для себя, и нечего мне перед собой кривляться, демонстрируя красоты слога и владение приятными оборотами речи… все, остановись! Пиши скупо, не размазывая. Вон уж сколько чернил и бумаги извел, а не сказал еще толком ничего.

Так о чем я хотел сказать? Сразу и не сообразишь…

Сегодня умер мой кот Маркелино, проживший у меня десять лет. Будь я поэтом, я написал бы ему достойную эпитафию, право, он ее заслужил. Но поскольку я всего лишь бедный музыкант, то попросил старого слугу закопать его в парке у Castello Sforzesco, где-нибудь в укромном месте, подальше от дорог, и тихонько, чтобы Педро не услышал, пропел «Requiem aeternam» [9], хоть это и кощунство.