Разбой - Петр Воробьев Страница 24

– Они шумные, ненадёжные, да и плаунное семя, что на топливо идёт, куда дороже мёртвой воды, – привычно возразил мистагог.

Самбор ухмыльнулся, зачерпнул ломтём хлеба грибов из миски, откусил добрую треть, и принялся жевать.

– Не торопись, – мистагог остерёг схоласта. – Воде время нужно налиться.

– До схода доехать, много воды не надо? – прожевав, спросил тот.

– Бак должен быть полным, на случай если кто-то опять забудет горелку, – пояснил Фейнодоксо. – Пока давай о работе. Я думаю, одновременно начнём строить половинный образец по твоему чертежу, благо сверхпроводящие магниты уже есть, и пошлём твои вычисления Ардерику в Чугуа́н.

– Ардерику? – возрадовался схоласт. – Я с Санном успел поговорить, он хвалился, что сможет и численно воспроизвести. На его новом квенском тье́токоне [111], что весь на полупроводниках.

– Санн не будет зря хвалиться, – мистагог довольно кивнул, перепоясываясь. – Только что ему месяц счёта, то нам – миг опыта. Ладно, пойдём. Рен, позвони Атанагильде, чтоб прислала сюда Тразимунду, помочь прибраться…

– Меч, – напомнила Рен.

– Всё равно на сход с ним не пустят, – заранее зная тщетность спора, тем не менее возразил Фейнодоксо.

– Но кому ж ты будешь подобен, муж опоясанный без меча? – лицо Рен осветилось очаровательно-ироничным выражением.

– «Муж опоясанный без меча подобен мужу опоясанному с мечом, но без меча», – изрёк сомнительную колошенскую мудрость мистагог, снял с полки у двери парамерион [112]в ножнах, и пропустил ножны через кожаные кольца крепившихся к поясу держателей.

Самбор, вслед за Фейнодоксо вошедший в помещение конюшни, остановился у двери, созерцая машину.

– Добрая работа! Неужто самого Стондлея?

– Его самого! – с гордостью ответил мистагог, закрыв кран и завинчивая крышку водяного бака. – «Стондлей Гробонос»! Садись, поехали!

Схоласт погладил покрытый чёрной эмалью передок, действительно напоминавший саркофаг, что и объясняло странное прозвище машины, взялся за поручень, и поднялся на место слева от водительского. Мистагог перебрался на свою часть обтянутой шкурой неспешуна [113]скамьи по подножке, нажал на кнопку, открывавшую ворота на улицу, и, пока сочленённые кедровые прямоугольники ворот ползли вверх по рельсам, проверил давление пара.

Фейнодоксо отжал стояночный тормоз и левой ступнёй втопил до щелчка рычаг, открывавший паропровод. Зашипело, окутанный клубами пара «Стондлей» плавно выкатился на мостовую, возвышаясь над большинством других повозок, самобеглых, на ножном ходу, или на животной тяге. Ехавший навстречу паровой мусоровоз приветственно загудел, мистагог потянул за рукоять свистка, издавшего ответный резкий звук. Светило успело подняться над гребнем горы Посугайо. За рекой, его лучи серебрили поля зеркал, направленных на соляную башню. Ещё дальше, на западном окоёме, замедленно-плавно качались на ветру трубы восходящего потока, к одной из которых с подветренной стороны был пришвартован полужёсткий аэронаос. В небе парило с полдюжины воздушных шаров – воздухоплаватели готовились к празднику осеннего равноденствия.

Венед попытался всучить мистагогу мешочек с золотом: ночью, Самбору удалось дозвониться через море в Пеплин до жены, и счёт за телефон, по убеждению молодого учёного, должен был превысить номисму. Фейнодоксо, как гостеприимный хозяин, отверг предложенное, и чтобы пресечь дальнейшие поползновения Самбора, как благодарного гостя, вновь подсудобить золото, принялся, стараясь перекричать ветер, рассказывать электротехнику историю и этимологию (какой же уроженец багряной гегемонии и колоний её не любит?) местных достопримечательностей. Широкий путь, проложенный вскоре после основания города, назывался Тундангагг («путь владык») и шёл вдоль реки, сохранившей с более древних времён имя Ха'и [114](что по объяснению Кватоко изначально означало не «река», и даже не «вода», а приблизительно «что ты до меня докопался»?). Гора Посугайо, возвышавшаяся слева, напоминала гутанам свернувшегося спящего дракона, а всем прочим – арбузный ломоть с выкушенным в середине куском, где в качестве корки выступала покрытая лесом зелёная кромка горы, а в качестве мякоти – красные скалы с чёрными косточками частично погребённых в туфе вулканических бомб. Справа, чередовавшиеся дубы и тополя в пойме Ха'и полностью скрывали реку из вида.

Где-то на полпути к городской управе, мистагог спохватился было, что забыл закрыть ворота, но тут же сам над собой посмеялся: что беспокоиться о воротах, когда местный обычай требовал, чтоб входная дверь в дом никогда не запиралась. «Стондлей» прогрохотал через мост, двухвековой давности гордость гутанских каменщиков и кузнецов, и въехал в старый город.

У ворот в стене стояло бронзовое конное изваяние Фарнисала Онати. Голова и руки всадника были, как обычно, облиты красной краской. Фарнисала-завоевателя сильно не любили племена, жившие к югу от Айкатты. Нелюбовь пережила телесную форму военачальника, давно сгоревшего на роскошном погребальном костре. Тиване и акомы [115]продолжали мстить бронзовому Фарнисалу за бойню при Хаако.

Фейнодоксо рассказал Самбору про трёхдневную осаду акомской крепости и про её неприятные последствия. Акомы сопротивлялись чрезвычайно достойно, несмотря на то, что их технология отставала на век, а то и больше. Деревянные пушки и камнемёты защитников крепости нанесли тяжёлые потери гутанскому войску. Племянник Фарнисала лишился ноги, оторванной каменным ядром. Когда отряд наконец ворвался в крепость, военачальник, вместо того, чтобы предложить побеждённым с честью заслуженный ими мир на уважительных условиях, полностью озверел и приказал продать в рабство всех женщин и детей, а каждому мужу, не убитому в бою – отпилить ногу.

«Стондлей» простучал мимо бронзового всадника, тоже недосчитывавшегося левой ноги ниже колена. Её отъяли от истукана акомские шаманы, чтобы аналогично искалечить дух Фарнисала. Конечность висела на цепи где-то над развалинами Хаако, с вырезанными на металлическом сапоге рунами: «Что справедливо, то справедливо».

Сход должен был собираться перед управой на площади Альтгафаурд, в середине переплетения старинных улиц приблизительно в полторы ширины «Стондлея». Машину и оружие (парамерион и Самборову лагунду) пришлось оставить под парусинным навесом на углу Бертакарова Пути и Дороги Мёртвого Вола примерно в двух третях рёсты от управы: все улочки, сколько охватывал взгляд, почему-то были забиты шести– и восьмиколёсными дромо́химами [116], запылёнными, как после дальнего пути. Заплатив старушке в очках, сидевшей под тем же навесом, пол-восьмушки за стоянку и за две палочки с нанизанными на них замороженными диоспи́рами [117], мистагог и схоласт протиснулись между глинобитной стеной и двухаршинными колёсами дромохимы с помятым кузовом, украшенным надписью «Угольный промысел Харкена и Сте…» (часть надписи была почему-то тоже залита красной краской), и отправились к площади пешком, по улице Водоносов. Архитектура в старой части города отличалась трогательным смешением стилей: гутанские остроконечные башенки, сделанные из местного саманного кирпича и крытые жизнерадостно-рыжей черепицей вместо аспидного сланца, круглые плосковерхие дома из того же самана с торчавшими наружу через стены вигами – потолочными балками, с которых пялились пустыми глазницами отбелённые Сунной черепа равнинных туров и мастодонов, и наконец, управа с резными столбами портика в тени вековых платанов, возвышавшихся над башнями и крышами.