Важное время - Владимир Привалов Страница 24

— Вот тут мы и кушаем. — Булгуня потупился, польщенный.

Я приблизился к столу и осторожно присел на пуфик. И сразу утонул в нем, оказавшись словно в теплых объятьях.

— Вот, вот, подушечку, — захлопотал неведомо откуда появившийся слуга.

Я взял подушку и подложил под зад. Так лучше — голова показалась над столом. Рядом плюхнулся Булгуня.

— Нравится? — осторожно спросил приятель.

Перед глазами журчал фонтан, даруя прохладу и умиротворение. Ласковые лучи заходящего солнца слегка трепали по макушке. Толстые слуги с удивительным проворством метали с больших деревянных подносов на стол блюда, тарелки и тарелочки, исходящие умопомрачительными ароматами. Свободное пространство стремительно уменьшалось. Кайхур у меня на коленях замолотил хвостиком. Пожалуй, если бы у меня был хвост, он бы тоже сейчас вращался, как пропеллер.

— Конечно, нравится! — прошептал я, громко сглатывая слюну.

— Тогда — налетай! — велел друг, пододвигая тарелку.

Это был пир! Это был настоящий пир: места для блюд за столом не хватало, я едва успевал отщипывать то одно, то другое, откладывая себе в тарелку. Больше половины названий блюд я просто не знал, и даже не догадывался, из чего это приготовлено. Все было вкусным и нежным и таяло во рту. Кайхур от вседозволенности сходил с ума и вознамерился залезть всеми лапами на стол, но я хлопнул его по ушам. Слуги Булгуни, сидящие за большим столом неподалеку, с негодованием посмотрели на меня. Хитрюга-Кайхур с обиженным видом спрыгнул на землю и отправился в угол. Я увидел, как один из слуг с огромным блюдом, полным всяких вкусностей, метнулся к щенку.

Когда внесли большущую запеченную рыбу, обложенную рубленной зеленью и ядрышками граната, я даже обрадовался. Наконец-то увидел хоть что-то знакомое и могу понять, что буду кушать!

— Ого! Какая здоровая! — воскликнул я.

Слуги переглянулись и расхохотались. Булгуня тоже не выдержал и заулыбался. Увидев мое недоумение, он торопливо пояснил.

— Ты только не обижайся. Просто у нас, в Конутопе, такую мелочь разве что бедняк стал бы есть. Наших карпов — вот таких, — и Булгуня размахнул руками в стороны, — мы кормим зерном. А потом продаем в Империю.

— А осетры? — ревниво заметил один из слуг, пододвигая блюдо к Булгуне поближе.

— Осетры у нас — как бревна! Таких не сразу и изловишь, столько сетей порвет! — гордо махнул ножом с наколотым грибом Булгуня. — Эх, Оли, надо тебе летом ко мне в гости приехать!

— С Кайхуром вместе, — закивали слуги, сложив руки на животах.

— Сказал же: подумаю! — я отвалился от стола. — А я вот у себя в имении собираюсь пруды выкопать. Надо бы туда карпов запустить…

— Так я отцу напишу — он тебе мигом мастеров-рыбоводов пришлет, — с набитым ртом ответил приятель. — С мальками вместе.

Вот обжора, все молотит и молотит! Я так объелся, что аж дышать тяжело. А Булгуня уплетает за обе щеки и про свой край болотный разговор ведет.

«Хорошо, Хранители успели перед моим отъездом запрет на рыбоедение отменить. А то хорош бы я был гусь! Впрочем, — я покосился на запеченную с черносливом птицу, — гусь и вправду был что надо».

До дому мы с Кайхуром еле-еле доплелись. Перед расставанием условились, что толстяк придет утром на тренировку — заодно и разогреем его перед поединком с Прилипалой. Щенок налопался так, что брюхо у него раздулось и касалось высокой травы. Как бы заворот кишок не приключился у пса!

Пелеп сидел один, в темноте, не зажигая света. Он покосился и спросил:

— Что, вкусно у друга кормят?

— Безумно вкусно, — пробормотал я, преодолевая комнату. Я добрался до своей кровати и рухнул. Мысль о том, что надо бы предупредить Остаха с братьями о возможной опасности, исходящей от ловких подземных воинов, мелькнула и погасла. Через миг я уже спал. Кайхур улегся на бок, вытащив язык, и посапывал рядом, под рукой.

Барат

— Что с ночной тропой добрых приключилось? Почему выход к дому Кривого завален? — требовательно спросил Остах.

— Не знаю, — пожал плечами Заяц. — Не ходим мы теперь под землю, Рыбак. Баста.

Заяц Барату не понравился. Мутный он какой-то, скользкий. И люди у него не те. Вроде и крепкие ребята. И глаза не прячут. Но не воины. Верно брат сказал — «хлипковаты для наших гор». Одно радовало — городские слушались Зайца, как отца родного. Разве что в рот не заглядывали. А Заяц перед Остахом на полусогнутых ходит. Но за такими, как он, глаз да глаз нужен, — воткнет в спину кинжал и не моргнет.

Барат прислушался. Говорить по-имперски он толком не научился, а вот понимал уже почти все.

— Чего так? — удивился наставник.

— Кривого еще во время ночной войны порешили, — послышался шепелявый голос Зайца. — Дом кто-то из его родни себе взял. Закон ты не хуже меня знаешь: про тропу больше, чем двум десяткам добрых, знать не положено. Чтоб не разбазлать по всему свету. Так?

Учитель кивнул.

— А сейчас знаешь, сколько человек из наших про тропу ведает? — прищурившись, спросил Заяц.

— Сколько? — заинтересовался Остах.

— Двое! — поднял растопыренные рогулькой пальцы Заяц и шарахнул ладонью по столу. — Двое! Ты и я!

Барат посмотрел, как колышется брюхо Зайца, как свисает нитка слюны с обезображенной губы и покосился на брата. Йолташ подпирал косяк с невозмутимым лицом. В отличие от него Йолташ уже немного говорил на языке имперцев. Барат вспомнил о том, что они якобы совсем не понимают имперскую речь, и принял скучающий вид.

— Как ночная война прошла, оглянулся — из добрых, почитай, никого не осталось. Башку Хриплого с Четырех Палок снял, похоронил. Собрал всех, кого смог найти. Из них только трое про подземные наши дела знали. Что уж тут, думаю. Лиха беда начало — надо дело-то продолжать. Ну и дом Кривого какой-то родственник унаследовал, пришлось и ему сказать… Вот только нет теперь никого.

— И куда ж они делись?

— А порешили их. А кто — не ведаю. Как все было: затарились они. Мехами, как сейчас помню. Тюки за плечами здоровенные, как копна, но легкие, сам понимаешь. Спустились, пошли тропой. Как обычно. А выбрался только один. Кишки свои в руках нес, до моей двери дополз. Успел сказать, что тени дружков его уволокли, а он отбился. Хвалился, что кого-то из теней смог достать. Так с кишками в руках и помер.

— Дальше, — велел Остах.

— А что дальше? — отхлебнул из чаши Заяц. — Я людей взял и бежать к дому Кривого. Только поздно. Все в лоскуты изрезаны, даже псу на цепи и тому глотку перехватили. А колодец доверху камнями засыпан.

— А ты что?

— А я что? Что я? — рассердился Заяц. — Я ж тебе талдычу, Рыбак. Только война прошла. Из наших, почитай никого нет. Хриплого завалили, Кривого порезали. Любимчик этот, сучий потрох, свои порядки наводит… — Заяц махнул рукой.