Час "Ч", или Ультиматум верноподданного динозавра - Евгений Соломенко Страница 23

Улыбался он Глебу. И тот изготовился к бою не на жизнь, а насмерть. Но Таран, сплюнув темно-бордовый сгусток, повернулся спиной, бросил через плечо:

– За мной должок, Питерский. Запиши на свой счет!

И неспешно направился к «штабной» палатке.

* * *

Глеб ушел на дальний берег острова, упал в остывающий песок и слушал мерный плеск волны – извечный метроном планеты. Вечереющее солнце слабо пробивалось сквозь сомкнутые веки, ласкало умеренным по такому случаю светом.

Веки, все же, пришлось разлепить, когда рядом послышалось сдержанное сопение. Подле Глеба приземлился Гемоглобин.

В здешнем водолазном сообществе Гемоглобин смотрелся инородным телом. Остальные-то оказались, как на подбор, – мужики видные и крепкие, Гемоглобин же был низкорослым и далеко не атлетом. Видимо, ощущая собственную ущербность, ещё в первый день, когда все только съехались, он чрезвычайно горячился и толкал костлявыми локотками массивных сотоварищей:

– Слышь-ко! Ты не гляди, что я в анбалы не вышел, – это конституция моя такая. А главный показатель мужика – знаешь какой? Гемоглобин. Так у меня знаешь какой гемоглобин? В два раза превышенный – как у молодого бычка! С этаким гемоглобином я любому анбалу харахери сделаю за милую душу! Как японский самурай!

С той поры этого тамбовского самурая иначе, как Гемоглобином, не звали.

И вот теперь Гемоглобин совсем некстати материализовался подле Глеба. Словно бы не замечая такого соседства, минуты три он созерцал кромку горизонта и меланхолично сопел носом. А потом, обращаясь исключительно к горизонту, изрёк:

– Ехай от нас, начальник!

– Что? – опешил «начальник». – Куда «ехай»?

– А куда хошь. Главно дело – чтоб от нас.

И невелеречивый Гемоглобин опять намертво сомкнул свои уста истины. Ещё пару минут повитал в заоблачных эмпиреях – и выдал на-гора:

– Зря ты с упырем этим связался. Сделает он тебе харахери и сожрёт с потрохами.

– Это мне-то – бежать? – напрягся Глеб. – Да я, если что, уволю его к чертям собачьим – и дело с концом!

На Гемоглобиновом челе ацтекского идола проступило слабое подобие улыбки:

– Как бы он тебя не уволил. С этого света на тот. Брось кобениться, начальник! Собирай манатки и ехай к себе в Питер! Это я тебе говорю, потому уважаю. За сёднишное. Только всё одно – зазря ты сёдни на рожон полез!

Внутри загадочного Гемоглобинова организма неожиданно сместился какой-то пласт – и слова полетели вольготно:

– Ты что, слепой? Не вишь: он здесь хозяин, – не ты! Он всех нас строит. И дневники заполнять велит, как он скажет. Вон днесь Петруччо чашу со дна придербанил. Знатная чаша – глиняная, с двумя ручками, и мужик нарисован: голый и диск мечет. Анфора называется.

– Амфора? – переспросил, заинтересовавшись, Глеб.

– Я ж те об том и толкую: анфора! – удостоверил косматый божок. – Так наш упырь – слышь-ко? – анфору эту сей же момент к рукам прибрал. В сейф свой заныкал, а Петюнчику велел – чтоб ни гу-гу! И чтоб в дневнике своем про анфору – ни полслова!

Для ведущего археологические раскопки не внести находку в дневник – все равно, что украсть. А тут, оказывается, наинадёжнейший Диков супер-менеджер понуждает работяг творить этакое! Глеб аж привстал:

– И когда, говоришь, это было?

– Да днесь и было. Только ты про то кучумай! – обеспокоился Гемоглобин. – А то упырь этот нас с тобой на дно уложит заместо той анфоры!

* * *

Глеб отыскал Петруччо в палатке. Тот лежал на складной койке, мрачным взором буравя брезентовый потолок.

– Выйдем, Петро! Разговор есть, – позвал Платонов.

Тот скривился, но перечить не стал. Всунул лапищи сорок шестого размера в разношенные, без шнурков, чоботы и молча шагнул вслед молодому начальнику.

Минут пять шли, не говоря ни слова. Когда лагерь остался позади, Глеб спросил:

– Про амфору – правда?

Петруччо сплюнул в песок:

– Правда. Как есть!

– И Таран велел тебе записей про нее не делать?

– Ну! – подтвердил Петруччо. – Я и не делал – ровно и не было ее вовсе.

– А какая она из себя?

– Да как сказать… Такая не большенькая. Галантерейная такая. Две ручки. И вся узором изукрашенная. Должно, ценная штука – то-то наш Тюлька-Таранька глаз на нее положил! Толкнет он теперь мой вазончик куда налево – сшибет себе лишний доллар…

Глеб резко развернулся и, увязая в песке, зашагал к лагерю.

Тарана он нашёл в штабной палатке и сразу «взял за цугундер»:

– Откройте сейф и предъявите амфору! Потом сдадите ключи и печать мне как начальнику экспедиции и напишете объяснительную записку – на каком основании вы велели утаить найденный артефакт!

Таран напрягся на долю секунды, потом расслабился, хмыкнул:

– Что – заложили, амёбы? Шнурки линючие!

Глеб решил держаться официального тона:

– Ключи и печать от сейфа – попрошу на стол!

Но это не произвело на Тарана ровным счетом никакого впечатления.

– Ключи тебе? А Шурика лысого не хочешь?

– Вы как разговариваете с начальником экспедиции? – задохнулся Глеб. Но тот его оборвал:

– Не пузырься, Питерский, лопнешь! Ты – игрушечный начальник, на фантике нарисованный. У меня – один бугор, и ты его знаешь. Ты что, Питерский, не догоняешь? У нас босс – тот, кто бабки отстёгивает. Если чего неясно – катись в свой Питер и там с Диком базарь. Он тебе напишет. Объяснительную…

– В Питер? Это вы, Таран, верно сказали! Полечу, сегодня же. И первым же делом – распущу экспедицию. А «бугор» ваш объяснительные не мне писать будет, а в другие инстанции. Там разберутся – что за дела вы ворочаете у меня за спиной. Всё, Таран, до новых встреч!

И, откинув полог, шагнул в остужающую вечернюю прохладу.

* * *

Глеб летел в Петербург. За иллюминатором облака клубились, переливались, закручивались в белые омуты. Он смотрел на колыхание летучих потоков – и вспоминал иные потоки – заповедные глубины Светлояр-озера, что разглядел всего однажды, и то во сне.

И Глебу вдруг поверилось, что под водами лесного этого озера идет своя, отличная от нашей, жизнь. И жизнь эта чиста и необманна. И нет в ней места ни Дикам, ни Таранам, и не надо в ней скармливать себя анакондам, не надо втихую раскапывать старинные курганы, грабить чужие могилы. Потому что там, в тех студёных глубинах, и у жизни, и у смерти – совсем другая цена и другой смысл.

А ещё в голове у молодого археолога назойливо зудела мыслишка: откуда на турецкой посудине вдруг взялась древнегреческая амфора?