Особый отдел и око дьявола - Николай Чадович Страница 22

Цимбаларя разбудили звуки, для современного городского зрителя довольно непривычные – грохотали дрова, сваленные на топочный лист, лязгала печная дверца, бряцал совок, которым выгребали золу из поддувала.

В окнах ещё стоял непроглядный мрак, а Парамоновна уже вовсю хозяйничала в избе, изрядно выстывшей за ночь.

Едва очухавшись от сна, Цимбаларь пробормотал:

– Моё почтение… А как вы сюда попали? Я ведь дверь вроде запирал.

– Толку-то… У нас запоры такие, что если дверь хорошенько дёрнуть, она сама откроется, – кряхтя возле печки, пояснила Парамоновна. – Я эту избу уже лет двадцать как топлю. Каждый гвоздик в ней знаю.

– Тогда вы, наверное, и моего предшественника знали. Старшего лейтенанта Черенкова, который в прошлом году погиб.

– Митьку-то? Как облупленного знала, – скорбно вздохнула Парамоновна. – Он мне, почитай, вместо родного сына был. Сама его в последний путь обряжала.

– Как вы считаете, за что его убили?

– Про это ты у своих сослуживцев спрашивай, которые следствие проводили. – Огонь в печке уже гудел вовсю. – Наше дело маленькое.

– Следствие как раз таки ничего и не нашло. А меня интересует ваше личное мнение.

– Чужой он здесь был, потому и убили, – категоричным тоном заявила Парамоновна.

– Тогда, значит, и меня убьют? – с ленцой поинтересовался Цимбаларь.

– Необязательно, – ответила Парамоновна, словно речь шла о каких-то хозяйственных проблемах. – Смотря как ты себя поведёшь.

– А как себя нужно вести?

– Как душа подсказывает, так и веди. Жизнь сама всё рассудит.

– В лучшую сторону? Или в худшую?

– Сторона у одёжки бывает. Лицевая да изнаночная. А у жизни сторон нет. Она всему начало, она всему и конец.

– Вам виднее, – сказал Цимбаларь, относившийся к старухам примерно так же, как Ваня Коршун к котам. – Но за редким исключением человека просто так не убивают. Кому-то он, наверное, мешал… И вообще, зачем Черенков на ночь глядя попёрся на коровник? Доярок с ворованным молоком ловить?

– У нас молоко не воруют, – тем же безапелляционным тоном ответила Парамоновна. – В каждом дворе своя корова, а то и две… На коровник его из какого-то другого места притащили, уже мёртвого. Хотели, должно быть, в отстойник бросить, да, видно, спугнул кто-то супостатов. Или сил не хватило чёрное дело до конца довести.

– В какой отстойник? – не понял Цимбаларь.

– Это яма такая, в которую жидкий навоз стекает, – пояснила Паромоновна. – Соломы у нас мало, подстилка торфяная. Вот яму и вырыли, чтобы жижу собирать. Если бы Митька в отстойнике с годик полежал, от него бы и косточек не осталось.

– Почему вы решили, что его убили в другом месте?

– По одежде было видно, что его за ноги по снегу волокли. Под тулуп целый ком набился. Я как утром глянула, сразу всё поняла.

– Вы это следователям говорили?

– Они меня не спрашивали. Вечером придут, пельменей с водочкой навернут и на печку спать лезут… Да и какая разница, где его убили! Всё одно наша Чаруса виновата… Ты завтракать будешь?

– Что-то пока не хочется, – Цимбаларь мельком глянул на часы, показывающие седьмой час утра. – Здесь всегда так рано встают?

– А как не встать, если корова в хлеву мычит? – Парамоновна уже собиралась восвояси. – Это тебе не город. Встаём с петухами, зато ложимся с курами… Печка пусть себе горит, только дрова не забывай подбрасывать. Вьюшку я сама потом закрою. Угар в избе – самое скверное дело… В обед ко мне приходи. Пироги с грибами будут. Пока молочка парного испей, вон кринка на столе стоит.

Перед тем как покинуть дом, Парамоновна глянула в окно, по которому время от времени пробегали сполохи, похожие на свет далёких автомобильных фар.

– Что там? – поинтересовался Цимбаларь, всё ещё нежившийся в постели.

– Небесная изба светится, – сказала старуха. – Видать, у бога Ена пир горой идёт. Так, бывало, моя маманя-покойница сказывала… А нынче говорят – северное сияние.

К молоку прилагался ломоть тёплого домашнего хлеба, отличавшегося от покупного более плотной консистенцией и еле уловимым запахом дыма. Слегка перекусив (аппетит пробуждался в нём только к полудню, зато давал о себе знать далеко за полночь), Цимбаларь оделся и придирчиво осмотрел себя в мутное, растрескавшееся зеркало.

Некоторая припухлость в лице и нездоровая синева под глазами всё ещё оставались, но в скудном свете сороковаттных электролампочек, которым отдавали предпочтение прижимистые сельчане, разглядеть эти печальные последствия двух развесёлых дней было довольно затруднительно.

Ремень с кобурой и портупеей Цимбаларь надел поверх форменного полушубка, но пистолет спрятал за пазуху – на морозе могла загустеть смазка. Никогда прежде он не носил на себе столько одежды сразу и от всех этих кальсон, фуфаек и портянок ощущал большое неудобство. Случись сейчас какая-нибудь потасовка, и Цимбаларь, привыкший полагаться не столько на силу, сколько на ловкость, сразу лишился бы своего главного козыря. По-видимому, к этой куче шерстяных, ватных и меховых вещей нужно было некоторое время привыкать, как и к боевым доспехам.

Несмотря на ранний час, на улице наблюдалось заметное оживление. Повсюду кипела работа по ликвидации последствий ночного снегопада, и каждая изба походила на маленькую крепость, окружённую высоким белым валом, под которым давно скрылись дощатые заборы.

Впрочем, уже попадались и редкие прохожие, вежливо кивавшие человеку в форме.

Вскоре Цимбаларь убедился, что все так называемые «общественные места» – магазин, клуб, церковь – ещё закрыты, а большинство обгонявших его людей спешат в одном направлении – к низкому зданию барачного типа, в узеньких окошках которого едва-едва теплился свет.