Возвращение «Пионера» - Шамиль Идиатуллин Страница 22

Обухов подсказал:

– Решить одну маленькую задачку, правильно?

И мы отправились решать задачку.

И я ее решал, как Олег говорит, всю дорогу, в прямом и переносном смысле – когда на трехметровой глубине наводил прицел на три движущиеся мишени, когда заучивал и отрабатывал циклограммы пуска, когда ел, ложился спать и стучал мячиками в зале.

Попасть, куда целился, удавалось не всегда. Но я научился не угадывать и не вычислять, а точно понимать, что ли, траекторию каждого из брошенных мячиков – даже если швырял одновременно пять штук разной величины, скорчившись в размеренно катящейся по залу бочке.

Парочку мячей я даже научился перехватывать, хотя Константин Петрович страшно обозлился, когда увидел: сказал, что я могу руку краем бочки раздавить или просто неправильно повернуться, покалечиться – и хана старту. Было стыдно.

Физические и физкультурные эксперименты я прекратил, но считал дальше. Просто не мог остановиться: возникало ощущение, что что-то очень важное пропускаю по собственной вине, поэтому надо каждый миг прикидывать свое положение относительно других тел и поверхностей, размечать возможные траектории и сразу находить оптимальную.

Я считал даже во время транспортировки корабля в верхний ангар, его установки в фюзеляжный держатель и выхода ракетоплана на взлетно-посадочную полосу, которую мы и не видели – и потому, что ночь, и потому, что сверху нас прикрыл непрозрачный колпак обтекателя – из-за него «Пионер-12» в сборе выглядел как горбатый самолетик. И тем более, конечно, считал на старте, сквозь рев и рокот, доходившие до тела мягким колыханием состава, считал на выходе в стратосферу, и потом считал тоже.

Чуть только отвлекся – сперва на идиотские размышления о том, будет ли удобно сказать, как Гагарин, «Поехали!», а потом – на переживания по поводу того, что умудрился по завершении отсчета брякнуть «Айда». Размышления и переживания были тем более идиотскими, что мои слова не слышал никто, кроме экипажа, ну и бортового магнитофона.

От команд, отсчета и отчетов я, конечно, не отвлекался, нажимая положенные комбинации кнопок на верхнем табло: десять секунд, параметры корабля в норме, двадцать, положение корабля стабильное, система ракетоплан – корабль устойчива, сорок, стабилизация устойчивая – и так далее. Кодированные сигналы уходили пилоту Сергею Дмитриевичу и в Центр, на табло тут же загоралось подтверждение: отчет получен, пилот следует программе полета, Земля подтверждает, все штатно.

Радиообмен голосом был исключен – его могли перехватить и рассекретить, сразу всё: первый пилотируемый полет с военного космодрома, запуск принципиально нового космического корабля, да еще и с экипажем, командир которого говорит детским голосом. Американцы точно рехнутся. Тут «звездные войны» и начнут.

Поэтому рации на «Пионере» не было – вернее, был только аварийный передатчик, сейчас вырубленный. В пределах корабля мы слышали друг друга и так, а после погружения в состав говорить все равно не могли – разве что научились бы, как дельфины. Инна почти научилась, кстати, я убедился в этом, когда разок ее пощекотал, – потом, правда, она мне чуть голову не отшибла, еле увернулся. В Центр от «Пионера» шла только закодированная телеметрия, подтверждавшая, что мы живы, здоровы и дееспособны.

За атмосферу мы вышли штатно. Колпак обтекателя открылся, табло просигналило о готовности корабля к отделению от ракетоплана. Я выдохнул и отжал подтверждающую комбинацию.

Корабль дрогнул, ниже дна грохотнуло, состав мягко качнулся, мазнув подбородок, – и вокруг все стало иначе.

Сергей Дмитриевич ровненько поставил нас на курс и выпустил, как шарик из ладошек, а сам свалился обратно к Земле.

А мы остались в космосе. Черном и бесконечном.

Я подышал, стараясь не вертеть головой, разжал кулаки и успокоился.

Американских военных спутников, лазерных установок, автоматических ракет и других средств «звездных войн» вокруг заметно не было. В обзорную панель вплыл, поворачиваясь, кусок земного шара, голубой и чарующий. Как в кино, только настоящий. И тут же поверх табло вспыхнул ряд таких же голубых огоньков.

Невесомости мы не чувствовали. Обухов об этом сразу предупредил – для того и состав, чтобы мы не ощущали ни невесомости, ни перегрузок, – но я все-таки надеялся. Напрасно.

– Ребят, красота… – начала Инна, но тут же спохватилась и деловито спросила: – Монополи пошли, нет? Вроде показывает, что работает штатно, но не чувствуется что-то…

– Чувствуется, – сказал я, с трудом проталкивая слова через дикую щекотку в ушах. – Олег, идем по графику, готовься.

Голубые огоньки загорелись сильнее. Инна охнула, да и я с трудом сдержался, увидев, как кусок Земли с приполярной частью СССР, моргнув, исчез, а в противоположную обзорную панель тут же вписался видимый почти целиком земной шар, который тоже моргнул, сместился и стал в полтора раза мельче. Монопольный двигатель отталкивался от завитка самой ближней к планете космической струны. Ее существование Обухов третий год доказывал и математически, и с помощью съемок и наблюдений, которые по его неявной просьбе вела станция «Салют-7» – сперва с помощью космонавтов, потом в автоматическом режиме, прервавшемся в феврале, когда станция перестала выходить на связь. В июне «Салют-7» починила специальная экспедиция опытных космонавтов Джанибекова и Савиных, и возобновленные оптические наблюдения показали, что струна не отошла от расчетных показателей. Так было проще верить в обоснованность и остальных расчетов.

Пока они выглядели безупречными. «Пионер» дважды скользнул по кромке поля струны, набирая скорость и выходя на стартовую позицию.

– Дышим! – скомандовал я, вернее, продублировал голосом команду, отжатую на табло, и сам приложился к нагубнику, размеренно вбирая перенасыщенную кислородом смесь.

Первый прыжок был ерундовым, десять секунд, но гиперподготовка к нему помогала комфортней перенести второй прыжок, решающий, и тем более третий, отводящий. Ну и жизненно необходимый резерв вообще редко мешает.

Я сверился с циферблатом, отжал нужную команду, повторив: «Лицо, десять секунд», – не спеша прихлопнул физиономию лоскутом мембраны, прихваченным к левому уху, и с усилием перещелкнул рычажок на пряжке ремня. Ремень неспешно повлек меня на полметра вглубь.

Бурая, почти не ощутимая жижа тронула подбородок, миновала запечатанные рот и нос, чуть придавила неровным бликом глазные яблоки и через пару секунд сомкнулась над головой.

Теперь перед глазами было второе, глубинное табло, поверх которого сияла голубая цепочка индикаторов монополей. Цепочку разорвало зеленое звено, расползающееся в обе стороны.

Мы вошли в резонанс со струной. И она всосала нас. На десять секунд. Девять. Восемь.

Космос за обзорной панелью слегка посветлел, а несколько звезд вспыхнули цветными ореолами – как у солнца, когда смотришь на него, толком не вынырнув из Камы. А может, мне это лишь казалось от волнения и неправильно вставленных линз. Я удостоверился, что панорамная съемка с моей стороны ведется всеми камерами, и нацелил руку на циферблат, готовый, если автоматика подведет, вывести корабль из резонансного режима вручную.