Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Клэр Норт Страница 21

Нас пугает новое рождение. Нас мучает страх, что, несмотря на воскресение наших тел, наше сознание спасти не удастся.

Я проживал уже свою третью жизнь, когда вдруг в полной мере осознал свой статус незаконнорожденного. Это произошло, когда я стоял над гробом Харриет Огаст и смотрел в лицо моему отцу, стоящему по другую сторону от могилы.

В тот момент я не почувствовал ни ярости, ни возмущения. Вероятно, горе, которое я тогда испытывал, вызвало прилив благодарности к Харриет и Патрику, которые меня вырастили. Однако в моей душе прочно поселилась убежденность, что я не плоть от их плоти. Внимательно и хладнокровно рассматривая своего родного отца, я подумал: а что, если он такой же, как я?

Должен признать, мои попытки выяснить это были безуспешными. После смерти Харриет мой приемный отец все больше отдалялся от меня, погружаясь в свое горе и одиночество. Мне же приходилось брать на себя все больше его обязанностей, постепенно превращаясь в парня на все руки. Приближалась Великая депрессия, а семейство Халнов не проявляло должной мудрости в вопросах траты денег. Моя бабка Констанс в этом смысле была не лишена практичности, но при этом, увы, не видела дальше своего носа. Она копила деньги на топливо и работы по улучшению земель, экономя буквально на всем, но при этом ежегодно устраивала в имении пир и охоту для всех родственников и друзей Халнов, на что уходило вдвое больше средств, чем ей удавалось скопить. Моя тетушка Александра вышла замуж за довольно приятного, но слабовольного и какого-то приторного чиновника. Что же касается ее сестры Виктории, то она продолжала вести весьма расточительный и довольно скандальный образ жизни, который моя бабка, разумеется, не могла одобрить. Прохладность отношений между моим биологическим отцом и его супругой спасала их от чрезмерных расходов. Жена Рори Хална проводила большую часть времени в Лондоне, против чего никто не мог возразить по той простой причине, что деньги, которые она тратила, принадлежали ей и ее семье. Отец же проводил время в поместье или в его окрестностях, нередко принимая участие в местных политических дрязгах, что было весьма неумно. Когда же Рори и его супруга изредка встречались на территории усадьбы, они вели себя так же принужденно и с такой же показной бесстрастностью, как моя бабушка во время ежегодных пиров. Через какое-то время все начало приходить в упадок. Сначала в штате прислуги появились незаполненные вакансии, а затем всех слуг просто-напросто уволили. Моего отца выгонять не стали – из жалости, а также потому, что он все же приносил какую-то пользу. Кроме того, как я понимаю, Халны чувствовали себя обязанными Огастам за то, что те без всяких претензий и жалоб воспитывали чужого ребенка.

Я вполне окупал свое содержание и был куда более полезен в ведении хозяйства, чем в моей первой жизни. Я знал территорию поместья едва ли не лучше отца и со временем приобрел много полезных навыков, позволявших мне починить двигатель, залатать прохудившуюся трубу, найти и устранить обрыв электрического провода. Все это было весьма неплохо, особенно для подростка. Я изо всех сил старался быть вездесущим и в то же время незаметным, а также сделать свою жизнь по возможности интересной – в частности, наблюдая за теми людьми, которые, как я теперь понимал, были моими кровными родственниками. Бабка искусно игнорировала меня. Тетя Александра бывала дома редко и меня почти не видела. Виктория вполне искренне меня просто не замечала. Что же касается моего отца, Рори, то он часто исподтишка разглядывал меня, на чем я несколько раз ловил его, встретившись с ним взглядом. Однако я не мог понять, что порождало эти взгляды – любопытство или чувство вины.

Я смотрел на него, чопорного мужчину с усиками, и размышлял о том, можем ли мы быть с ним во многом похожи. Когда Халны уволили дворецкого, я в целях экономии стал прислуживать в доме вместо него. Стоя за спинкой стула отца, сидевшего во главе стола, я наблюдал за тем, как он педантично разрезает пережаренного цыпленка на множество квадратных кусочков. Я видел, как он запечатлевает ритуальный поцелуй на щеке своей супруги, когда она приезжала из Лондона, и еще один, точно такой же, когда она отбывала обратно, обновив свой гардероб. Я слышал, как тетушка Виктория в ненастную погоду шепчет, что в холод у отца болит раненое бедро. Отец в свое время получил на войне всего лишь царапину, однако со временем убедил себя, что это серьезное увечье. Тетушка Виктория знала какого-то человека в Алнике, который был знаком с другим человеком в Лидсе. Тот, в свою очередь, регулярно получал из Ливерпуля новомодный препарат под названием диацетилморфин. Выяснилось, что именно он и требуется моему отцу. Я видел через приоткрытую дверь, как отец, лежа на кровати, впервые принял его. Сначала он задрожал, потом его мышцы стали подергиваться, словно от судорог. Затем тело его расслабилось, а изо рта к уху протянулся ручеек слюны. Тут тетушка заметила меня, назвала глупым мальчишкой и, ударив тыльной стороной руки по лицу, захлопнула дверь.

Человека из Алника арестовали три дня спустя. В полицию пришло анонимное письмо. В нем говорилось, что мистер Трейнор, занимающийся торговлей бокситами, проявляет интерес к мальчикам и пристает к ним. В письмо было также вложено свидетельство одного из несчастных детей, подвергшихся сексуальным домогательствам, который подписался как Г. Если бы полицейским пришло в голову пригласить эксперта, тот наверняка обратил бы внимание на то, что почерки взрослого автора письма и несовершеннолетнего пострадавшего носят явные признаки сходства. Однако этого сделано не было. Зато следы укуса на большом пальце мистера Трейнора, обнаруженные во время допроса, были признаны отпечатками именно детских зубов. В результате, хотя никаких других улик в распоряжении полиции не оказалось, мистеру Трейнору было рекомендовано как можно скорее уехать из города.

В моей первой жизни мой биологический отец если и испытывал ко мне какой-то интерес, то внешне никак его не проявлял. Во второй жизни я слишком быстро покончил с собой, чтобы помнить что-то из того, что происходило вокруг меня. Однако в третьей жизни мое поведение во многом стало другим, и это вызвало изменения в отношении ко мне Хална. Это, в частности, выразилось в том, что между нами стала возникать некоторая духовная близость во время посещений церкви. Халны были католиками. Они за свой счет построили неподалеку от поместья часовню, в которую ходили и окрестные жители – по той простой причине, что она располагалась неподалеку от их домов. Местный священник, преподобный Шеффер, был грубоватым человеком, который предпочел забыть о своем гугенотском воспитании и сделать выбор в пользу более многообещающего, с его точки зрения, католицизма. Вместо черного одеяния он носил красное, и в его проповедях, как правило, присутствовали жизнерадостные нотки. Ни я, ни мой отец никогда не ходили в часовню, если могли застать там отца Шеффера, поскольку это означало бы, что нам придется общаться в его присутствии. Между тем, когда его не было, обстоятельства волей-неволей заставляли нас с отцом контактировать непосредственно между собой.

Про наши отношения нельзя было сказать, что они расцвели, словно цветок в весеннюю пору. Во время первых встреч в часовне мы оба молчали и лишь изредка бросали друг на друга взгляды, в которых читалось узнавание, хотя при этом ни один из нас ни разу не кивнул другому. Если мой отец в эти моменты думал о том, что могло привести в церковь восьмилетнего мальчика, то, вероятно, решил, что это скорее всего ощущение горя. Я же, в свою очередь, гадал, не является ли присутствие отца в часовне свидетельством точившего его изнутри чувства вины. Впрочем, через некоторое время эти встречи перестали вызывать у меня любопытство и, более того, стали меня раздражать – ведь как раз в это время я встал на типичный для многих новичков путь самопознания и попыток найти какую-то форму общения с Всевышним.