Всё как у людей - Шамиль Идиатуллин Страница 21

– Гарнитуру-то сними, орать же будет, – брезгливо сказал Пыхов.

– Никитина приведите, – сказал вдруг образец негромко и очень властно.

Чепет, вздрогнув так, что чуть не зацепил резаком не предназначенную для этого часть образца, поспешно отвел руку в сторону и нерешительно оглянулся на Пыхова. Тот показал, что надо не телиться, а снимать гарнитуру, как и посоветовали. Овчаренко с креслом к операционному столу не разворачивался, но, похоже, следил за отражением происходящего в отполированной кромке закрытого стеллажа с резервными инструментами – совсем резервными.

– Там не молочная кислота, а аминокислоты второй группы, подогрев строго до сорока одного в три-глицеридной среде, и очень желательна кальциевая оболочка, – прошуршал образец, заставив всех застыть.

– Какая кальциевая, что за бред?.. – начал Чепет, но Овчаренко сказал: «Так» – и показал глазами на лабораторный стол. Чепет метнулся к столу, отложил резак и принялся колдовать, бормоча под нос химическую абракадабру и время от времени срываясь к разным шкафам, чтобы с грохотом и звоном извлечь флакон или коробку, распаковать и опростать в очередной лоток.

– А если добавить кадгерин и фолиевую кислоту… – сказал образец и замолчал как-то растерянно.

– Мать моя женщина! – протянул Чепет, на шаг отступая от пробирного стола, обернулся со счастливой улыбкой и спохватился: – Фолиевую? Зачем?

Образец молчал. Пыхов, взглянув на Овчаренко, сказал:

– Попробуй. И кадгерин.

– Да слышал… – раздраженно буркнул Чепет, снова метнувшись к шкафам.

– Вот для этого нужен Никитин, – помолчав, сказал образец сквозь громыхание и треск. – В памяти непорядок. Идет, идет, и раз, темно.

– Битые кластеры, – подсказал Юсупов, не отрываясь от экранов.

Образец, помолчав, продолжил:

– Никитин все перезаписывал слоями одно поверх другого. Если с ним проговорить, что вокруг темных пятен, прояснится.

– Светлая память, – проговорил Юсупов отчетливо. – Каждому из нас. И чтобы никто не ушел.

– Так, – сказал Овчаренко, но Чепет его перебил наглым, невиданным и неподсудным образом.

– Смотрите! – шепотом заорал он, вытянув в дрожащих руках здоровенную колбу. По стенкам колбы деловито ползала полупрозрачная то ли амеба, то ли гидра с огромным набором нитяных усиков и ножек.

Колесики кресел прошуршали по полу на три тона, но совершенно синхронно: Пыхов, Овчаренко и Юсупов вскочили и рванули к Чепету разглядывать диво, не виданное никем и никогда в истории, – возможно, не только человеческой. Но в руки колбу никто не взял – Пыхов даже затолкал кулаки в карманы, подальше от искушения.

Амеба была настоящей, мерзкой и очень убедительной. Непонятно, правда, в чем именно она убеждала. Будем надеяться, не в беде, вопреки корневому намеку.

– Там и дальше можно, – уже не прошелестел, а проговорил отчетливо женским голосом образец. – Переход классов тканей, направленные быстрые мутации, эволюция видов.

– Ты бог, что ли? – спросил Пыхов обалдело.

Образец повел глазами вдоль нижних век, разглядывая, как уж мог, малозаметную под простынкой грудь и иные оставшиеся в поле зрения фрагменты тела, и уточнил:

– А вы только богов распинаете?

Юсупов, возвращавшийся на место, что-то пробормотал, не поднимая глаз на образец, кажется, «мы-то как раз не распинаем». Образец закрыл глаза и как будто отключился, но глазные яблоки так и катались под веками по нижней дуге глазницы, как по блюдечку с голубой каемочкой. Гоня от себя это сравнение, Пыхов почти серьезно – почему-то он очень разозлился – поинтересовался:

– Может, проще его еще немножко порезать? Вон сколько всего без Никитина вспомнил. Если решительней взяться…

– Успеем, – отрезал Овчаренко, побив все рекорды расширения активного словаря за пределами совещательной комнаты.

– Ну ок, тогда пусть Ильдарик сам его к системе подключит и протестит…

– К общей системе, через открытый терминал? – уточнил Юсупов неожиданно резко.

Да сегодня весь день неожиданный и удивительный, напомнил себе Пыхов, велел себе же крепиться, а остальным напомнил:

– Живы будем, не помрем.

– Наоборот, – сказал Юсупов. – Живы будем – помрем. Только мертвый не умрет. Он вот – точно.

– Вот и посмотрим, – сказал Пыхов, в основном чтобы сцедить утомленную тоску.

Юсупов это, похоже, понял, но сдерживаться не собирался. Раздухарился чего-то.

– Мы правда готовы допустить сверхразум в наш мозг? Ко всем данным, базам и тайнам?

Овчаренко уставился на образец. Образец равнодушно пялился в потолок.

Чепет блаженно ворковал, гоняя амебу из колбы в колбу.

Юсупов возмущенно пялился на Пыхова.

Пыхов спросил в пространство:

– А если откажется приехать?

– Никитин-то? – презрительно уточнил Юсупов. – К образцу? Да он раком из Китая за два часа…

Никитин примчался через полчаса. Не из Китая, наверное, но, судя по громкому дыханию и очень утомленному виду, совсем исключать близкий к этому вариант не стоило. Доведет себя старик, подумал Пыхов сочувственно, вытряхнул из головы отвлекающие мысли и кратенько изложил Никитину суть проблемы – лишь чуть подробней того, что раскрыл ему, когда вызывал.

Никитин засиял, показав вдруг морщины, обычно незаметные на его налитом лице, и почти побежал к образцу. Левое запястье он, сам того не замечая, прижимал к ребрам.

Крякнет ведь прямо тут, подумал Пыхов, но было уже не до рефлексий по сопутствующим поводам. Образец, не открывая глаз, заговорил, едва Никитин остановился у операционного стола и нерешительно протянул было руку – то ли поправить выбившуюся из-под операционной шапки прядь, то ли просто погладить образец по голове. Как ребенка.

Никитин всегда перебирал с эмоциональностью и антропоморфизмом. Поначалу это забавляло, но, когда Никитин выкопал в себе родительский режим и обрушил на образец нерастраченную, насколько знал Пыхов, отеческую нежность, стало стремновато. Впрочем, если уметь отфильтровывать умиленные охи-вздохи и лексику, достойную форума овуляшек, работе такая пылкость не мешала.

Зато теперь неоправданно разогнанная эмпатия пригодилась. Образец бормотал невнятно, неравномерно и как-то совсем не по-человечески. Почему возникает такое ощущение, Пыхов понял не сразу. А потому, что образец держал одну и ту же интонацию в течение всего слова, предложения и речи, будто ныл сигналом настройки – точнее, двумя равномерно сменяющимися сигналами: он умудрялся говорить не только на выдохе, но и на вдохе. Дополнительно смысл ускользал и совсем терялся от того, что образцу, кажется, вправду категорически не хватало слов и понятий, сгинувших в битых кластерах, – и он эти слова и пояснения пропускал, переходя к следующим, но не обозначал переход ни тоном, ни паузой. Напоминало это, пожалуй, древнюю летопись, мало того что записанную в один бесконечный матричный подбор, без знаков препинания, пробелов между отдельными словами и предложениями, а также гласных букв, так еще и срисованную с побитого оригинала, в котором не хватало половины страниц, а оставшаяся половина выгорела или потекла, но переписчик этим не парился, а фигачил подряд, никак не помечая пропуски и разрывы на полслова или три страницы.