Отчаяние - Грег Иган Страница 20

Глаза у Анжело немного заблестели: таблетка заблокировала часть нервных путей в его мозгу. Мне подумалось, что Джеймс Рурк мог бы добавить к своему списку Ч-слов третье: честность. Фрейд удружил западной цивилизации нелепой уверенностью, будто самые случайные оговорки – самые правдивые, что обдумывание не добавляет ничего, а эго только цензурирует и лжет. Исходил он больше из соображений собственного удобства: сперва нашел область сознания, которую проще всего обойти всякими фокусами вроде свободных ассоциаций, а потом объявил остальные «честными».

Однако теперь, когда мои слова санкционированы химией и будут восприняты всерьез, можно переходить к делу.

– Слушай, скажи Джине: я оклемаюсь. Мне жаль, что я ее обидел. Знаю, я – эгоист. Постараюсь исправиться. Я по-прежнему ее люблю… хотя понимаю, что все кончено.

Я попытался придумать что-нибудь еще, но это было все, что ей следовало услышать.

Анжело важно кивнул, как будто я сказал что-то новое и глубокомысленное.

– Никогда не понимал, почему у тебя не складывается личная жизнь. Думал, тебе просто не везет. Но твоя правда: ты – паршивый эгоист, только свою работу и любишь.

– Все верно.

– И что будешь делать? Найдешь другую работу?

– Нет. Буду жить один.

Он скривился.

– Но это еще хуже. Эгоизм в квадрате.

Я рассмеялся.

– Вот как? Почему же?

– Потому что даже не пытаешься!

– Зачем пытаться за счет других? Может, я устал делать людям больно и решил больше к этому не возвращаться?

Такая простая мысль поставила его в тупик. Он поздно начал принимать Д; видимо, таблетки действуют на него сильнее, чем на тех, кто еще в юности притупил восприимчивость.

Я сказал:

– Я честно думал, что могу сделать другого человека счастливым. И себя тоже. Но после шести попыток можно считать доказанным, что это не так. Вот я и принес клятву Гиппократа: не навреди. Что тут дурного?

Анжело взглянул с сомнением:

– Не поверю, что ты заживешь монахом.

– Выбери что-нибудь одно. То я у тебя эгоист, то аскет. Надеюсь, ты не сомневаешься в моих умелых руках.

– Не сомневаюсь, но сексуальные фантазии плохи одним: после них еще больше хочется настоящего.

Я пожал плечами:

– Стану мозговым асексуалом.

– Очень смешно.

– Да, всегда есть последний выход.

Меня уже мутило от идиотского ритуала, но, если выставить Анжело слишком рано, есть опасность, что Джина не испытает полного катарсиса. Дело не в подробностях, их ему разрешат оставить при себе, главное, чтобы он, не краснея, доложил, что мы изливали друг другу душу до первых петухов.

Я напомнил:

– Ты всегда утверждал, что не женишься. Моногамия для слабых. Случайные связи честнее и лучше для обеих сторон…

Анжело хохотнул, потом стиснул зубы.

– Я говорил это в девятнадцать. Что бы ты сказал, если б я откопал несколько твоих замечательных фильмов того же периода?

– Если у тебя есть копии, назови цену.

Трудно поверить, но я потратил четыре года жизни – и тысячи долларов от разнообразных приработков – на пяток бесконечно претенциозных экспериментальных драм. Моя подводная буто-версия «В ожидании Годо» – вероятно, жутчайшее порождение эпохи цифрового видео.

Анжело задумчиво смотрел в ковер.

– Я действительно так думал. Всегда. Сама мысль о семье… – Он поежился, – Мне казалось, это все равно, что похоронить себя заживо. Я думал, хуже не бывает.

– Значит, ты повзрослел. Поздравляю.

Он рассердился.

– Нечего зубоскалить.

– Извини.

Он явно не шутил. Я задел больное место.

Он сказал:

– Никто не взрослеет. Это подлая ложь. Люди меняются. Идут на компромиссы. Запутываются в ситуациях, в которые не собирались попадать. Худо-бедно притираются. Только не говори, что это некое предопределенное вхождение в «эмоциональную зрелость». Близко не лежало.

Я смутился.

– Что-то не так? У тебя с Лизой?

Он виновато помотал головой.

– Нет. Все замечательно. Жизнь прекрасна. Я люблю их. Но… – Он отвел глаза, напрягся всем телом, – Только потому, что иначе сойду с ума. Только потому, что должен это вытянуть.

– Так ты и вытягиваешь.

– Да! – Он скривился, бесясь, что я не понимаю, – Это даже уже не трудно. Все идет по инерции. Но… я думал, это будет лучше. Я думал, когда переходишь от одной системы ценностей к другой, это потому, что научился чему-то новому, что-то осмыслил. Ничего подобного. Я просто дорожу тем, во что влип. Вот и вся история. Люди делают добродетельные вещи из неизбежности. Они обожествляют то, от чего не могут избавиться. Я действительно люблю Лизу, действительно люблю девочек… но лишь потому, что не пришел ни к чему лучшему. Я не могу оспорить ничего из того, что говорил в девятнадцать, потому что не перерос эти взгляды. Не набрался ума. Вот что меня злит: все долбаное вранье, которым нас пичкали, о «взрослении» и «зрелости». Никто не признается честно, что «любовь», «самоотречение» – просто слова, чтобы не рехнуться, когда припрешь себя к очередной стенке.

Я сказал:

– Надо ж так накачаться. Надеюсь, ты не принимаешь Д в гостях.

Он сперва обиделся, потом понял: я обещаю держать язык за зубами. Не стану припоминать ему теперешние слова, когда он протрезвеет.

Без чего-то двенадцать я проводил его на вокзал. Дул теплый ветер, на небе сияли звезды.

– Удачно тебе слетать.

– Удачно тебе доложиться.

– Ага. Я скажу Джине, что… – Он нахмурился, словно склеротик.

– Что-нибудь придумаешь.

– Ага.

Я следил глазами за уходящим поездом и думал: Джина и впрямь мне помогла. Я и впрямь на какое-то время забыл о нас двоих. Она выкарабкается. И я выкарабкаюсь. Завтра я буду на острове в Тихом океане, буду с наглой рожей притворяться, будто знаю что-то о Вайолет Мосале.

Припертый к очередной стенке.

Чего еще можно желать?