Дети Ржавчины - Михаил Тырин Страница 20

Меня разбудил, как ни странно, запах навоза. Он преследовал меня во сне, я, наверно, сильно ворочался, чтоб избавиться от него, и пришлось в конце концов проснуться. Голова была чистой. Хворь ушла, оставив меня в живых, и это было просто счастьем. Правда, ощущалась слабость. Но мне казалось, хороший завтрак разделается и с ней.

Воздух показался мне каким-то странным. Это чувствовалось даже сквозь навозную завесу. Не исключено, что именно он, воздух, и стал причиной моей болезни, пока не наступило привыкание.

Мир вокруг был полон звуков. Фыркали и били копытами в пол лошади. Перекрикивались люди. Скрипели какие-то механизмы, а может, просто ворота или повозки. Рядом разговаривали двое людей. Их речь была одновременно и незнакома, и... частично понятна. Словно бы слышишь хорошо знакомую, но переделанную на иной манер музыку. Я никак не мог уловить смысл разговора, но все чаще до меня доносились отдельные знакомые слова.

Я понял, что пора бы открыть глаза.

Я находился в конюшне, это было ясно даже с закрытыми глазами. Меня поместили в клетку, где положено стоять лошади, и через прутья на меня печально смотрел мой сосед — старый, изможденный многолетней работой конь.

Я поднялся с грязного дырявого тюфяка и подошел к дверце. Она была закрыта снаружи, но я свободно мог бы дотянуться до запора через прутья.

Подумав, я решил этого не делать. Раз уж меня поместили сюда, значит, имели на то свои соображения. Может, они меня боятся. И, как знать, не дадут ли мне с перепугу палкой по голове, заметив, что я выбрался на свободу.

Я вернулся на тюфяк и сел. Мой взгляд упал в угол клетки, где кто-то поставил бесформенную посудину с водой и еще одну, поменьше, на дне которой темнела какая-то масса, похожая на подгоревшую кашу. Рядом лежала маленькая кривая морковка. Мне, конечно, очень хотелось есть, но я медлил. Внешний вид угощения не сулил никаких наслаждений.

И тут меня словно подбросило. Где одежда?! Я вскочил и осмотрел себя. Неизвестный доброжелатель втиснул меня в серую куртку и штаны, напоминающие тюремную робу. Рядом с тюфяком лежали два коротких сапога, сшитых из плохо выделанной, одубевшей кожи. Мой двубортный костюм, рубашка, галстук исчезли, а вместе с ними — пистолет, карточка, фонарик и множество других полезных вещей. Это никуда не годилось. Я чувствовал себя ограбленным и беззащитным. Особенно угнетало исчезновение оружия и документов, ведь к этим вещам у меня было воспитано трепетное отношение.

Рядом продолжали говорить невидимые мне люди. Возможно, они находились буквально за стеной, в такой же клетке, как и я.

Я крикнул. Голоса смолкли. Раздались осторожные шаги, и через несколько секунд перед дверцей остановился маленький сухой старичок с очень любопытными глазами. Одет он был в короткий коричневый халат, засаленный чуть ли не до зеркального блеска. Откуда он вышел, я так и не понял. Вслед за ним появился высокий щекастый парень, одетый примерно как и я. Они стояли и молча рассматривали меня с величайшим любопытством. Я заметил, что у обоих на поясе висят круглые деревянные коробочки размером с банку сгущенки.

— Выпустите меня, — дружелюбно попросил я.

Они настороженно переглянулись, но, чувствовалось, ничего не поняли. Еще бы. Я сказал это по-русски.

Но ведь я мог объяснить им, чего хочу. Я почти знал их язык, требовалось только вспомнить нужные слова. Еще пару минут мы стояли молча, глазея друг на друга, все это время я копался в памяти. Наконец удалось составить длинную фразу, смысл которой сводился примерно к следующему: «Я хотеть через дверь ходить гулять». Более удачных слов вспомнить не удалось. Наверно, я был в тот момент похож на немецкого солдата, попавшего в плен к русским партизанам.

Для наглядности я просунул руку через клетку и коснулся запора. Старик с парнем вдруг испугались и попятились. Я отдернул руку — чего доброго отрубят.

— Надо позвать старост, — проговорил парень. Возможно, он сказал не совеем это, но я понял его именно так.

Они повернулись и поспешно пошли прочь, настороженно оглядываясь.

Я сокрушенно вздохнул и вернулся на тюфяк. Мне следовало всерьез подумать о том, как обходиться без переводчика. Говорят, что хороший способ выучить чужой язык — это стараться думать на нем. Я имел преимущество. Мне не нужно было ничего учить, а только вспоминать.

За последующие полчаса одиночества я достиг в этом некоторых успехов. Ощущение было удивительным. Стоило посмотреть на предмет или представить его себе, как откуда-то бралось слово и прочно занимало место в памяти. Это было похоже на волшебство. Правда, не всегда получалось удачно — например, я не мог вспомнить, как назвать лежащую в углу морковку, не говоря уже про мой пистолет.

Кстати, морковку я все-таки сгрыз, омыв ее водой из плошки. Она оказалась обыкновенной, правда, какой-то подозрительно сочной.

Наконец за мной пришли. Двое угрюмых верзил с ножами на боку явились моему взору, позади семенил уже знакомый старик в халате.

— Здравствуйте, — вежливо сказал я на местном наречии.

Старосты переглянулись, но ничего не ответили. Дверные петли жалобно скрипнули, и две пары мощных ручищ вцепились мне в одежду. Я терпеть не могу хамства, однако сейчас было не лучшее время показывать свои боевые навыки. В этом грязном длинном помещении мне сочувствовали, наверно, только лошади. Они грустно смотрели, как меня волокут к выходу, и мне хотелось сказать им что-нибудь на прощание.

Дневной свет на мгновение ослепил. Затем я увидел широкий двор, ограниченный с одной стороны высоким забором, а с остальных — постройками разного размера, примыкающими друг к другу. В нос сразу ударил гнетущий запах гнили. Во дворе было много людей, у них под ногами бродили индюки, свиньи и прочая живность. Возле забора темнели кучи каких-то овощей, охраняемые тремя мордоворотами с ножами и палками. В самом центре двора стоял обычный колодец с воротом, окруженный обширной лужей. Я по возможности старался побольше увидеть, но моим конвоирам это не понравилось, и в конце концов один схватил меня за волосы, чтоб я не вертел головой.