Дарвиния - Роберт Чарльз Уилсон Страница 20

Четырнадцать членов экспедиции, пирс в Джефферсонвилле, Европа. Передний план. Стоят: Престон Финч, Чарльз Кертис Хемпхилл, Эйвери Кек, Том Гиллвени, Кеннет Доннер, Пол Робертсон, Эмиль Свенсен; сидят на корточках: Том Комптон, Кристофер Такман, Эд Беттс, Уилсон В. Фарр, Мэрион (Диггс) Дигби, Реймонд Берк, Джон У. Салливан.

Задний план: военное судно «Вестон», корпус свинцово-серого цвета, бухта Дж-вилля, вода бирюзовая, небо ярко-голубое, пойменные болота Рейна на легком северном ветру, золотые, зеленые и дымчатые, 8 утра. Мы отчаливаем.

Вот так и началось путешествие (Гилфорду постоянно казалось, что все только начинается, начинается и начинается) под пронзительно-синим небом. Заросли паучьего тростника на болоте волновались на ветру, точно пшеница на поле. Гилфорд уложил свое снаряжение в крохотной каморке без окон, которую ему отвели, и поднялся на палубу, чтобы посмотреть, не изменился ли вид. К вечеру заболоченная местность по берегам уступила более сухим песчаным участкам, а растущие из соленой воды травы – густым кустам пагодника и полым стеблям органника, из которых ветер извлекал немелодичные пронзительные ноты, похожие на трели каллиопы. Когда отгорел неправдоподобно яркий закат, вся округа погрузилась в безбрежную непроглядную тьму. Слишком огромную, слишком пустую и слишком явственно отражающую бездушность Божьей машинерии.

Устроившись на ночь в гамаке, Гилфорд спал урывками, а проснувшись, обнаружил, что у него жар. Когда он поднялся, ноги отказались держать – палубные доски танцевали вальс, – а от запаха еды с камбуза тотчас замутило. К полудню он чувствовал себя настолько плохо, что позвал доктора, Уилсона Фарра, который диагностировал континентальную лихорадку.

– Я умру? – спросил Гилфорд.

– Возможно, вы постучитесь в эти двери, – сказал Фарр, щурясь на него сквозь линзы очков, которые были лишь самую малость шире, чем опояски сигар, – но я очень сомневаюсь, что вас примут.

Вечером, когда Салливан заглянул проведать Гилфорда, температура у того продолжала расти, а руки и ноги покрывала розовая эритема. Гилфорд с большим трудом мог сфокусировать на Салливане взгляд, а разговор непредсказуемо поворачивал то в одну, то в другую сторону, точно корабль без руля и ветрил. Пожилой ученый пытался развлечь больного теориями о дарвинианской жизни, о строении самых распространенных на континенте беспозвоночных.

В конце концов Салливан сказал:

– Вы явно утомились.

И это была чистая правда, Гилфорд ощущал себя невыразимо усталым.

– Но напоследок я подкину вам одну мысль, мистер Лоу. Как по-вашему, возможно ли, что чисто дарвинианский инфекционный агент, невероятный микроб, способен жить и размножаться в организме простого смертного вроде нас с вами? Не кажется ли вам это чем-то большим, нежели простое совпадение?

– Не могу ничего сказать, – пробормотал Гилфорд и отвернулся к стене.

На пике болезни ему снилось, что он солдат, обходящий по краю какое-то безвоздушное, запорошенное пылью поле боя. Единственный живой среди мертвых, ожидающий появления незримого врага, время от времени наклоняется, чтобы напиться тепловатой воды из лужи, откуда на него смотрит его собственное отражение, невыразимо древнее и полное тяжких тайн.

Сон перетек в долгую черную пустоту, из которой Гилфорда время от времени вырывали приступы тошноты. Но к понедельнику он пошел на поправку. Жар спал, и Гилфорд настолько воспрянул духом, что стал не только есть, но и досадовать на заключение в четырех стенах под палубой «Вестона», который уносил экспедицию все дальше вглубь континента. Фарр принес последнее издание «Геогнозии в эпоху Всемирного потопа и Ноеву эру» авторства Финча, и Гилфорд на время погрузился в чтение о нескольких эпохах в развитии Земли и о Всемирном потопе, внесшем свой вклад в катаклизмические преобразования земной коры, к примеру в формирование Большого каньона – если только, допускал Финч, эти черты не являются «более ранними творениями, которым Создатель придал видимость огромной древности».

Творения, которые подкорректировал Всемирный потоп, разместив окаменелую фауну в разных толщах или закопав ее в грязи и иле, куда, следуя этой логике, должен был погрузиться и сам Эдем. Почти все это Гилфорд уже читал раньше, но Финч подкрепил свой постулат множеством деталей: классификационной шкалой с сотней наносных и делювиальных слоев и геологическими кольцевыми диаграммами, в которых, аккуратно разделенные по категориям, были изображены вымершие животные. Но Гилфорду не давало покоя одно-единственное словосочетание: видимость древности. Оно делало все знания условными. Мир становился декорацией, которую вполне могли соорудить хоть вчера, – с горами, со скелетами ископаемых животных, с человеческими воспоминаниями. А это наводило на мысль, что Создатель намеренно обманывает собственных чад, что у Него имеется своекорыстный интерес и что невозможно отличить действие времени от действия Чуда. Гилфорду все это казалось избыточно сложным – хотя, если подумать, с чего бы миру быть простым? Если уж на то пошло, было бы куда досаднее, если бы кому-то удалось описать Вселенную со всеми ее звездами и планетами одним-единственным уравнением, что, по слухам, попытался проделать один европейский математик, Эйнштейн.

Финч на это сказал бы, что именно затем Господь и даровал людям Священное Писание, чтобы они могли найти ответы на трудные вопросы о мироздании. И Гилфорд не мог не восхищаться весомостью и поэтичностью труда Финча, его замысловатой логикой. Собственных познаний в геологии Гилфорду недоставало для того, чтобы спорить с ученым… И все же осталось впечатление, что он увидел величественный собор, воздвигнутый на фундаменте из нескольких хлипких жердочек.

И вопрос Салливана тоже не давал покоя. Каким образом Гилфорд подхватил дарвинианскую заразу, если новый континент действительно является совершенно отдельным творением? И если уж на то пошло, почему люди способны переваривать отдельные дарвинианские растения и животных? Часть их ядовита – таковых, увы, насчитывается множество, – другие же питательны и даже восхитительны на вкус. Разве это не подразумевает скрытое сходство и общность, пусть и отдаленную, в происхождении?

Ну, по меньшей мере это подразумевает общего Творца. Общие корни, намекнул Салливан. Однако на первый взгляд такое кажется невозможным. Дарвиния существует чуть более десяти лет… А может, намного дольше, просто не в том виде, в каком ее способны воспринять на Земле?

В этом и заключался парадокс Новой Европы. Ищешь чудеса – найдешь историю; ищешь историю – со всего размаху влетишь в чудо.

Полтора суток экспедицию преследовал дождь. Равнина поблескивала в дымке серебристой мороси. Рейн нес свои воды по извилистому руслу сквозь девственные леса необыкновенно темного, мшисто-зеленого цвета, которые в конце концов сменились пологой равниной, поросшей широколиственным растением, – Том Комптон называл его палечником. Палечник уже зацвел, и крохотные золотистые цветочки создавали впечатление преждевременно наступившей на лугу осени. По дарвинианским меркам это было притягательное зрелище. Но заходить в заросли палечника можно только в сапогах по колено, предупредил следопыт; едкий желтый сок вызывает сыпь. В дневное время над полями роились тучи мелких насекомых, именуемых крапивными мухами, но, несмотря на свой грозный вид, людей они не кусали и могли даже опуститься на кончик пальца, сверкая изящной филигранью на прозрачных боках, точно миниатюрные елочные игрушки.