Соб@чий глюк - Павел Гигаури Страница 20

– Ты чего его рассматриваешь? – с деловым видом спросил Сергей Иванович.

– Он, сука, меня за хер дернул, пока я плыл. Смотрю, не повредил ли чего, – ответил я, натягивая сухие трусы.

– Это не он – это русалки. Это они так балуют. Отчего, ты думаешь, люди купаются в купальниках и в трусах? Это чтобы не провоцировать.

– Что не провоцировать? – не понял я сразу.

– Ну когда люди купаются в одежде, они что, друг от друга свои интимные части прячут? Да нет же! Вот ты, Артем Егорович, что, голой бабы не видевши? Видевши. Так чего им от тебя прятаться? А это для самосохранения. Потому что, говорят, если голая баба в реку заберется, то водяной может пристроиться сзади и вдуть ей по самое не балуйсь. А мужика, если он без трусов, русалка может дернуть за хер, да так, что и утопить может.

– Сергей Иваныч, ты это загибаешь, – отозвался отец, – если бы это была правда, то одинокие бабы из воды бы не вылазили.

Пока мои старшие напарники рассуждали о делах очень важных и насущных, я надел джинсы, носки, майку, свитер и ощутил тихое блаженство от тепла, исходящего изнутри.

Мухоморовка проскользнула мимо пустого желудка вообще без задержки и сразу же воцарилась в голове и начала там нажимать разные тумблеры и кнопки, приводя в движение все системы организма, как мотор самолета перед взлетом.

Глаз болел, ребра ощущались при каждом вдохе, за ухом свербело, но все это вдруг показалось пустяком.

– Я хочу заметить вам, господа, что хотя он меня и отмудохал по первое число, я его не испугался, потому что я не трус, – заявил я гордо.

– А я сразу сказал, что мой Артем ничего не боится, – гордо заявил отец.

– Ты, Артем Егорыч, не из робкого десятка, это точно. Молодец, – согласился Сергей Иванович. – А теперь давайте потопаем отсюда, пока топор из воды не вылетел. А то кто его знает, что там под водой есть у него под рукой от нашего недогляда.

Сергей Иваныч возражений не встретил.

Мы деловым шагом шли под холодным осенним солнцем. Впереди, на правом пригорке, виднелась деревня – несколько домов, в том числе и дедовский, второй с краю, а напротив, на другом пригорке, стояла церковь-ракета. Я шел последним в цепочке, не считая Собакина, который семенил за мной.

Я остановился и стал правым глазом рассматривать церковь. Левый глаз не открывался и вместе с левым полем зрения я потерял трехмерность. Все выглядело совсем плоским, как на почтовой открытке, которую я получил из прошлого от самого себя.

Мне одиннадцать-двенадцать лет, мы с мальчишками, которые, как и я, приехали в деревню на лето, лазим по порожнему зданию церкви. Под ногами битый кирпич, на стенах едва проглядывает стершаяся побелка, в окнах нет стекол, свет вливается снаружи беспрепятственно, но потом быстро растворяется в сумерках между стенами церкви.

Мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице, ведущей к звоннице, и оттуда сверху смотрим на окрестности. Человеку нравится смотреть на землю сверху: то ли тесно на земле, то ли летать хочется, то ли кажется, что, забравшись телом наверх, душу тоже поднимаем наверх, поскольку душа ведь при теле.

Холмы, река, рощи – все перед глазами на все четыре стороны, но все – одно целое. Ветер непрерывным воздушным потоком, не замедляясь ни на секунду, рвется через колокольню и словно ищет крылья, чтобы подхватить тебя и унести. Давно было. Но вот вспомнилось.

– Иваныч, а церковь так и не восстановили? – спросил я громко, чтобы мой голос догнал впереди идущих.

Иваныч, а за ним и отец остановились, я быстро нагнал их.

– А кому восстанавливать-то? Местных почти и не осталось, а тем, кто на лето приезжает, им это зачем? – отозвался Сергей Иванович.

– А дед ведь у церкви похоронен? – обратился я к отцу.

– Да, там, на старом кладбище.

– Сходим?

– А туда сейчас не попадешь, – ответил за отца Сергей Иваныч, – осенью и весной низину заливает, мостки сгнили, новые делать некому. Вот и получается, что на кладбище можно попасть только летом. Конечно, можно и зимой попробовать, но снегу порой столько, что туда просто так и не доберешься.

– Получается, Иваныч, что помирать тебе можно только летом, – резонно заключил я.

– Если чтоб похоронили на старом кладбище, то да, – смиренно согласился Сергей Иваныч.

– Жалко. Хотелось бы к деду, – вдохнул я.

– Ничего, летом сходим. Может, вот на Троицу и сходим, – предложил отец.

Мы вышли на дорогу, ведущую в деревню, и уже подходили к дому. Тут Сергей Иваныч откололся от нас, сказав, что ему срочно нужно сбегать домой.

– Давай быстрей, – напутствовал его отец. – Я привез «Белугу» – суперская водка, надо же попробовать.

– А че ее пробовать, выпьем, и делу конец. Все равно лучше моей мухоморовки не бывает, – решительно заявил Иваныч.

Мы вошли в дом, отец начал собирать на стол. Я подошел к старому, чуть замутненному зеркалу, которое еще хранило в себе изображение деда, молодого отца, а может, даже и бабушки, и заглянул в него правым глазом. Тот, увидев отражение левого брателло, пришел в ужас. Оба века и все, что было вокруг, раздулось и приобрело неприятный темно-синий цвет.

– Вот сука водяная! Чем он меня, ногой, что ли? Отец, что с глазом-то делать? Может, примочки какие-нибудь?

– Какие тут в деревне примочки? Льда нет. Попробуй тряпку с колодезной водой, она холодная. Старики говорили, пятак приложить медный – помогает.

– Отец, какой пятак? О чем ты? Это твои старики говорили о царском пятаке! А сейчас какое время?

– Вот-вот, время – лучший лекарь, приложи время к глазу, и все само пройдет, – философски заключил отец.

– Время тоже в дефиците, оно, похоже, здесь остановилось, – проворчал я, продолжая рассматривать правым глазом свой левый. – Да хрен с ним, рассосется.

– Организм молодой, все заживет, как на собаке, – подтвердил отец.

– Опять собаки, везде собаки, – хмыкнул я, отходя от зеркала.

В сенцах послышался шум, и в дом вошел Сергей Иванович:

– Здорово, мужики, давно не виделись, – поприветствовал он нас и положил на стол какой-то сверток.

– Что это? – спросил отец.

– Это мой лещ!

– Так я же проиграл спор, это я должен тебе пять тысяч, – чуть удивился я.

– Конечно! Гони пять тысяч, раз проиграл, – радостно отозвался Иваныч. – Но! Меня совесть мучает.

– Это почему? – поинтересовался отец.

– Потому что, говорят, из двух спорящих один мудак, а другой – гондон, – торжественно заявил Сергей Иванович.

– Я, понятное дело, мудак. А почему ты гондон? – спросил я, не очень понимая, куда он клонит.

– Мудак – потому что не знает, а все равно спорит. А гондон знает, а все равно спорит.