Оксфордские страсти - Брайан У. Олдисс Страница 19

Тут она проснулась. С нее слезло одеяло. Она поднялась с постели; все болело, ощущения ужасные. Она поплелась в уборную. Уже облегчившись, некоторое время просидела там, подперев голову руками. Сон мучил ее. Она не понимала, зачем живет. И все думала про город мертвых, о котором рассказала Беттина.

Генри Уиверспун медленно шел к кондитерской на главной улице. Там он по четвергам встречался за кофе с тщедушным стариком. Генри недолюбливал людей, но получал большое удовольствие от встреч с профессором Валентином Леппардом – тот тоже терпеть не мог людей. Оба как-то рассуждали о том, что открытая неприязнь – одно из преимуществ старости; ничто не мешает тебе спокойно ненавидеть. Валентин, в пальто с шарфом, уже сидел в небольшой кондитерской у самого окна и наслаждался теплом солнечных лучей через оконное стекло. Он предоставил Генри заказать кофе.

Валентин был выдающимся палеонтологом, однако подвизался в самых разных областях и участвовал во множестве ученых споров. Еще он был известным авторитетом в области искусства и даже написал монографию о Вальтере Сиккерте [19]и других художниках. Он давно вышел на пенсию и ныне писал философскую автобиографию под названием «Город в полном упадке» – цитата из трагедии Сенеки «Эдип».

Валентин Леппард жил один, и каждый день его навещала медсестра по найму – та же Энн Лонгбридж, которая по утрам умывала и одевала Генри.

– Ну-с, что нового в подлунном мире? – спросил Валентин у Генри, глядя на приятеля сквозь мутные стекла очков. Обычный пробный шар. Валентину нравилось обращаться с Генри так, словно тот был юнцом, – а ведь тому было сильно за шестьдесят.

– Есть одна меленькая новость, Вэл, из непосредственно окружающего нас мира: Стивену Боксбауму взбрело, что мы должны отпраздновать полуторатысячелетие деревенской англиканской церкви.

Валентин изобразил на морщинистом лице изумление:

– Да-да, я тоже получил сегодня утром его циркуляр. Глазам не поверил. Даже подумал, это чья-то шутка. Боксбаум ведь еврей. Какие у него резоны отмечать долголетие катакомб нашей родимой АЦ?

– Вы же прекрасно знаете, что чужая душа – потемки, чужие побуждения неисповедимы, а следовательно, сие относится и к побуждениям иудеев.

Молоденькая официантка принесла им кофе и в придачу крошечное печенье в фольге. Валентин громогласно заявил:

– Ах, как бы я хотел, чтобы евреев наконец перестали величать «иудеями». Это все равно что теперешних немцев назвать «германцами» или греков «эллинами»,… Либо он еврей, либо нет. Вы либо левый, либо нет.

– Я – точно нет, – заметил Генри, топорща усы.

– А эта его идея праздновать долголетие нашей обожаемой церкви – вам она разве не кажется несколько неуместной? Или, как ныне выражаются, «чуток не к месту» – бог знает, что люди этим хотят сказать… – На лице Валентина возникла тень иронической улыбки по поводу очередного изъяна в мире.

– Но если уж Стивену что втемяшится… человек-то он пробивной, – сказал Генри. – К тому же, видите ли, затеял он это не ради религии, а чтобы восславить стабильность английской жизни. Просто для него символ этой стабильности – наша Англиканская Церковь.

– Символ всего самого реакционного, что только есть в Англии, – вскипел Валентин.

Официантке было нечем заняться, поэтому она, прислонившись к барной стойке, с вялым интересом прислушивалась к их разговору. Валентин грозно зыркнул на нее и хмуро посоветовал не совать нос куда не следует.

– Вы как-то уж очень невежливы, – мимоходом сказал Генри. – Но я, в отличие от вас, понимаю чувства Боксбаума. Его родственники пережили страшные потрясения – и не только при нацистах, но и раньше, в другие годы. – И Генри, пригубив кофе, взглянул на профессора.

– Возможно, – кивнул тот, – хотя кто знает, как все было на самом деле… У меня к нему лично нет никаких претензий. Просто я не понимаю: зачем он собрался праздновать юбилей нашего Святого Климента? Что у него «на повестке дня», как любят выражаться сейчас политики? Я вот бьюсь изо дня в день в попытках сказать правду. Ради этого и пишу проклятую автобиографию. Мне, в моем-то возрасте, нечего терять, если я выскажу все, как есть, но я ломаю голову: а что такое эта правда, в чем она заключалась? Думаю над поворотными моментами собственной жизни. И меня беспокоит мысль: если я запишу, что те-то и те-то события произошли, и не найдется никого, кто смог бы опровергнуть это или подтвердить, тогда мой текст превратится в реальные события – и будет уже не важно, в самом ли деле все было, как я описал, или же случилось совсем не так. Или вообще ничего не было. Я, например, совершенно не в состоянии вспомнить, был ли я счастлив или же несчастлив в определенные периоды жизни.

– Сколько я вас знаю, вы вечно несчастны. А вы разве не закончили книгу?

– В том-то и дело, что закончил. А потом решил, что надо бы перечитать и отредактировать. Меня беспокоило, что я кое-что неправильно понял… Что-то очень важное. Все дело в восприятии. – Валентин уставился в кофейную чашку. Потом заметил: – Я еще помню, когда здесь была чайная.

– Нет-нет, здесь раньше была приемная ветеринара. Я сюда привозил собаку, чтобы ее усыпили.

– А потом, вы же понимаете: у меня суеверный страх, что едва я закончу эту треклятую рукопись, тут же и умру. Как сегодня журналисты выражаются, «он добился всего в жизни»…

Генри помешивал кофе так медленно, словно в чашке была патока.

– Я вот что думаю, – сказал он наконец. – Стивен собирается издать что-то вроде юбилейного сборника в честь этого епископального празднества. Вы в деревне – самое уважаемое лицо. Пусть он напечатает несколько ваших страничек в своем воззвании…

Валентин тут же выказал все признаки раздражения:

– Вам же известно, до чего я терпеть не могу церковь, будь она проклята, и все, что она олицетворяет. Не ждите, чтобы я способствовал ей или ее выживанию. Я если что и кину в их кружку на нужды храма, так только споры сибирской язвы… Нашему поколению, Генри, – продолжал Валентин, – выпала бесценная возможность: наконец по кусочкам собрать в единое целое всю мозаику сведений про долгую историю жизни на Земле. Это потребовало долгих, кропотливых исследований, и вели их множество людей. Упорство! Жажда знаний! Открылись новые горизонты. – Его хриплый голос окреп. Он заговорил живее: – Теперь мы четко представляем себе, какие бури бушевали на Земле на раннем этапе, когда ее бомбардировали кометы – интенсивная бомбардировка, миллион лет! Вот вы, например, способны осознать, сколько это – миллион лет? Одна из теорий о зарождении жизни утверждает, что в океанах Земли тогда бушевали яростные штормы, вызванные падением комет… Я нахожу это убедительным. Представляете: чудовищные грозы, мощные, испепеляющие, из года в год… И в результате очень постепенно возникла жизнь бактерий. Чтобы такое случилось, требовалось полное отсутствие кислорода в атмосфере. Земля была тогда совершенно иной. И снова прошли миллионы лет, прежде чем возникли многоклеточные организмы. Ну и где, по-вашему, тут место для Бога? Почему Иисус Христос явился уже под занавес? Ведь не было же его, когда Землю бомбардировали кометы. Нет свидетельств, что он там проповедовал бактериям. Отчего он не объединил усилия с Сократом? Как вообще его смерть способна всех нас спасти? И почему он не подождал, пока не изобрели телекамеры, чтобы запечатлеть его распятие?