Ночная смена. Лагерь живых - Николай Берг Страница 19

Раненый косится на руку и озадаченно говорит:

— Вот ведь какая маленькая, а мозжит, как большая…

— Так она и есть большая, — отзывается хирург.

— Как же большая — дырочка-то была маленькая. Пока вы ее не расковыряли, — осуждающе заявляет пациент.

— Иначе нельзя, — отзывается хирург, — заживать плохо будет. Пуля, такая, как у вас, калибром 7,62 миллиметра, на пробивание тканей тратит семьдесят процентов энергии. А тридцать идет на боковой удар — контузию соседних тканей. Те, которые рядом, погибают, получается зона первичного некроза. Это все надо чистить, ткани не оживут. До трех сантиметров зона молекулярного сотрясения. Чистая контузия.

— Да ну? А малопулька если б была?

— 5,45 мм? С той еще хуже. Зона травмы шесть сантиметров, притом что малопулька, наоборот, на пробив тканей тратит тридцать процентов энергии, а на боковой удар — семьдесят. Скорость полета у нее выше, отсюда и беды.

— Скорость-то при чем?

— Е равняется эмвэ в квадрате пополам. Слышали такую формулу?

— Не, не доводилось.

— Ну, в общем, чем выше скорость, тем больше энергии. А масса имеет меньшее значение. Так что малопулька дает не только зону первичного некроза, но и зону вторичного некроза, да еще и создает временные пульсирующие полости.

— Так чпокает, что ткани в стороны отпрыгивают?

— Точно. Но скорее не отпрыгивают, а отшибаются.

— Значит, выходит, мне еще повезло?

— Везение тут относительное. Но то, что могло быть куда хуже, — несомненно.

— Да что уж повезло мне, что к вам попал. Как там этого знаменитого доктора звали в сериале… ну он еще все время язвил и диагнозы ставил… Вспомнил! Доктор Хаос. Так вы еще больше знаете!

— Язвите?

— Не, я серьезно. Сегодня сижу, лапу нянькаю, а тут от ротного посыльный — хватай мешки, вокзал отходит. Сейчас будет колонна до больницы. Бегом не поскакал, врать не буду, но поспешал, как мог. У нас-то санинструктора только, правда, много, учебка целая. Часть, конечно, из них накрылась, пока разобрались, что к чему, но все равно много осталось.

— Что ж, если серьезно, тогда ладно. Сейчас еще дренаж поставим. Чтоб всякая дрянь свободно оттекала — и хватит на сегодня. К вашей удаче, кости не задеты, рядышком прошло, но не зацепило. На рентгенограмме хорошо видно.

— И что, даже зашивать не будете?

— Не стоит. Если все будет хорошо — потом прихватим. Сейчас отдыхайте, набирайтесь сил…

— Ага, постараюсь…

Пока пациента с его капельницей откатывают из процедурной в палату, хирург размывается и говорит мне:

— Вовремя вписались, и тут мужику повезло. С третьих суток после ранения или травмы начинается резкая декомпенсация организма. И лезть становится опасно. Половина получается после хирургической обработки с осложнениями и нагноениями. Ладно, нам уже следующего везут. Продолжаем.

Работа заканчивается сильно за полночь. Мне предлагают переночевать в больнице, но оказывается, что за нами с братцем прибыла машина. Раз такое дело — идем смотреть, что там приехало. Оказывается, это Семен Семеныч с Николаичем. К раненому Михе отца пустили. Но на ночное дежурство оставили его маму Ларису Ивановну, а папу вежливо попросили долой. Тут как раз прибыл Николаич. Нашу команду разместили в домике неподалеку без особого шика, но кровати, матрасы и белье есть, санузел с душем и окна зарешечены, а, кроме того, тепло. Соседями у нас семьи «мореманов», но наш отсек имеет отдельный выход, и о лучшем и мечтать не приходится. Сейчас еще должны подойти или подъехать Вовка с Серегой. Они, получив в распоряжение трех срочников-салобонов, припахали мальчишек на мытье новоприобретенного БТР.

Семен Семеныч чем-то обеспокоен, думаю, что визит к сыну сказался. Задумавшись, он начинает напевать одну из своих бесчисленных нескончаемых песен:

С деревьев листья опадали, елки-палки, кипарисы.

Пришла осенняя пора, после лета,

Ребят всех в армию забрали, хулиганов,

Настала очередь моя. Главаря.

И вот приходит мне повестка, на бумаге —

семь на восемь, восемь на семь —

Явиться в райвоенкомат — утром рано.

Маманя в обморок упала, с печки на пол,

Сестра сметану пролила. Вот корова!

Влезай, маманя, взад на печку — живо-живо,

Сестра, сметану подлижи — язычищем,

Поставить надо Богу свечку — огроменну

И самогону наварить — две цистерны!

Я сел в вагон, три раза плюнул — прямо на пол.

Гудок уныло прогудел: трутутуууу…

А я, молоденький парнишка, неженатый совершенно,

На фронт германский полетел. Вот везуха!

Сижу в окопе неглубоком — пули свищут мимо уха.

Подходит ротный командир. Ну зверюга!

А ну-ка, братцы-новобранцы, матерь вашу!

Давай в атаку побежим! Через поле!

Над нами небо голубое — с облаками.

Под нами черная земля — небо в лужах.

Летят кусочки командира, — ёксель-моксель,

Их не пымать уж никогда. Не пытайся!

Летят по небу самолеты — бомбовозы.

Хотят засыпать нас землею, — жидким илом,

всякой дрянью.

А я, молоденький мальчишка, — лет семнадцать,

двадцать, тридцать, сорок восемь,

Лежу на пузе и стреляю из винтовки-трехлинейки

шибко метко — точно в небо!

Бегит по полю санитарка, звать Тамарка,

иль Маринка, или Фекла.

Хотит меня перевязать — сикось-накось.

Мне ногу напрочь оторвало железякой — или бонбой,

В обрат ее не примотать. Взял в охапку!

Меня в больнице год лечили — уморили,

Хотели мне пришить ногу — чтоб как было.

Ногу они мне не пришили — троглодиты, охламоны.

Теперь служить я не могу. Дайте выпить!

— Забавно, а у нас ее по-другому пели, — неожиданно оживляется молчавший до этого Николаич.

— Как — по-другому?

Николаич смущается, но все же нетвердо и неожиданным тенорком напевает:

Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка):

— Давай я ногу первяжу

И в санитарную машину (студебекер)

С собою рядом положу.

Бежала по полю Аксинья (морда синя)

В больших кирзовых сапогах.

За нею гнался Афанасий (восемь на семь)

С большим термометром в руках.

Меня в больнице год лечили — уморили,

Хотели мне пришить ногу.

Ногу они мне не пришили — троглодиты,

Теперь служить я не могу.