Серебряная кровь - Рейчел Хартман Страница 19

Несколько тупиков спустя мы свернули на грязную улочку, которая была шире предыдущих, и увидели вдали человека в длинном кожаном фартуке и широкополой шляпе, удалявшегося от нас. Абдо взволнованно схватил меня за руку и указал на него: «Это он!» Мы побежали вперед, разбрызгивая содержимое сточной канавы и поскальзываясь на грязи. Мы оказались на самом краю города. Здесь сельская местность уже начинала вступать в свои права: мы увернулись от свиньи, которая брела по дороге, и обогнули стайку жалобно пищащих цыплят. Передо мной прошел мул, нагруженный хворостом. Он на пару секунд загородил мне обзор, но я успела протиснуться мимо него, чтобы заметить, как объект нашей слежки спускается по лестнице и ныряет в подвал полуразвалившейся церкви.

Ну, разумеется. Никто не станет выделять больничные койки зараженным чумой.

Я добежала до облезлой двери как раз в тот момент, когда веревку от щеколды снова просунули в отверстие. Я схватилась за нее, но ничего этим не добилась и только поранила руку узелком.

«Я вижу сияние прямо за дверью», – сказал Абдо, рисуя невидимый контур на грубо отесанной двери.

Я постучалась, но дверь не открывали. Нагнувшись, я заглянула внутрь сквозь отверстие в щеколде и увидела тускло освещенный склеп. Между массивными могильными плитами, под которыми покоились священнослужители, и объемными колоннами, поддерживавшими потолок, виднелись соломенные тюфяки. На каждом из них лежали несчастные с распухшей шеей, отекшими глазами и омертвевшими пальцами, сжатыми в кулаки. Монахини – судя по их желтым одеяниям, это были сестры святой Лулы – осторожно обходили умирающих, подавая им воду или слезы мака ^[2].

Только сейчас я услышала стоны и ощутила трупный запах.

В этот момент Зяблик рывком открыл дверь, и я едва не упала. Жуткое лицо с клювом уставилось на меня большими стеклянными глазами – на нем была чумная маска из мешковины с линзами, вставленными в специальные прорези, и длинным кожаным клювом, набитым лекарственными травами, которые защищали доктора от болезнетворных запахов. На кожаном фартуке и перчатках виднелись пятна, а его глаза за стеклянными линзами были на удивление голубыми – и добрыми. До меня донеслось несколько приглушенных слов, сказанных на нинийском.

– В-вы говорите на гореддийском? – спросила я.

– Обязательно просить вас уйти на двух языках? – спросил он, с видимым усилием переходя на другой язык. Его голос по-прежнему глушили кожаная маска и настоящий клюв, скрытый под ней. – Неужели вам недостает вони, мерзости и здравого смысла, чтобы понять, что лучше держаться отсюда подальше?

– Мне нужно с вами поговорить, – сказала я и выставила ногу вперед, потому что он явно собирался снова закрыть дверь. – Не прямо сейчас, разумеется. Но, возможно, вы найдете для меня немного времени, когда закончите с делами?

Он печально рассмеялся:

– Когда закончу? Как только я выйду отсюда, отправлюсь к больным проказой. А потом буду разрываться еще между дюжиной мест, куда мне нужно попасть. Бедные так сильно нуждаются в помощи, а вокруг так мало людей, которым есть до них дело.

Достав из корсета кошелек, я протянула ему серебряную монету. Он посмотрел на нее, одиноко лежавшую на его поношенной перчатке. Я дала ему еще одну.

Доктор склонил голову набок, словно птица, которая прислушивается к шорохам, чтобы найти червячка.

– Почему же вы сразу не сказали? – спросил он, кивком указывая на Абдо.

Я взглянула на Абдо, но юноша не обратил внимания. Он с мольбой смотрел на доктора.

– Я найду ее дом, – сказал Зяблик. – Но я освобожусь не раньше вечера. – Доктор поднял на меня скрытые за линзами глаза, аккуратно подвинул мою ногу замызганным мыском сапога и захлопнул дверь.

– Что ты сказал доктору Зяблику? – спросила я у Абдо, когда мы пошли прочь от церкви.

«Что мы – такие же, как он, – мечтательно произнес Абдо, взяв меня за руку. – Он придет: любопытство – часть его натуры. Мне понравилось его сознание. Оно очень доброго цвета».

Я буквально сияла от счастья. Мы нашли полудракона всего за три дня. Он принял новости благосклонно, хоть и настороженно. После недели, проведенной в грязи, я наконец могла доложить Глиссельде и Киггзу, что мы добились ощутимого результата.

Начало нашего путешествия складывалось как нельзя лучше. Мне не терпелось сообщить об этом даме Окре.

Мы вернулись к даме Окре, но она куда-то вышла, а нас переполняла радость, и сидеть дома не хотелось. Я сходила за флейтой, и мы с Абдо провели весь день, выступая на соборной площади.

Раньше я бы ни за что не стала этого делать. Я слишком боялась выдать себя (и вызвать гнев отца) и поэтому никогда бы не осмелилась играть на публике. Выступления на людях по-прежнему немного пугали, но вместе с тем доставляли невероятную радость. Кроме того, они стали символом моей новой жизни, а также обретенных мной свободы и искренности. Когда-то я опасалась за свою жизнь, а теперь я больше всего боялась сфальшивить – и мне казалось, что эту перемену стоит праздновать как можно чаще.

Пока я играла, Абдо танцевал и исполнял трюки, так что вокруг нас образовалась одобрительно гудящая толпа. Нинийцы славились своей любовью к искусству, и скульптуры, фонтаны и триумфальные арки Сегоша служили тому подтверждением.

Но, как было известно каждому жителю Горедда, нинийское искусство выросло на гореддийских костях: нинийцы не оказывали нам поддержки в дорогостоящих и разрушительных драконьих войнах. Гореддийцам казалось бессмысленным строить изящные памятники и статуи, так как они знали: драконы все равно сровняют их с землей. До мирного соглашения Комонота и сорока лет спокойствия, которые за ним последовали, в Горедде процветала лишь музыка – единственный вид искусства, которым можно было заниматься, борясь за выживание и прячась в подземных туннелях.

Мы вернулись в дом дамы Окры в сумерках, предвкушая встречу с Зябликом. Я думала, что нам предстояло ужинать на кухне, так как последние два вечера дама Окра допоздна засиживалась во дворце Пезавольта. Однако на этот раз ее резкий голос доносился из столовой, и ему вторил чей-то незнакомый бас.

Дама Окра сидела во главе стола, сияющего пламенем свечей, и пила кофе с мужчиной, который выглядел гораздо моложе ее. Увидев нас, он тут же вскочил на ноги. Он был худощав и уступал мне ростом: тонкие рыжие волосы доходили ему до плеч, а на лице красовалась жиденькая бороденка. Он носил оранжево-золотистую ливрею – цветов графа Пезавольта. Я бы дала ему лет двадцать, не больше.

– Неужели вы наконец решили почтить нас своим присутствием? – вопросила дама Окра, окинув нас сердитым взглядом. – Я договорилась насчет вашей охраны. Вы выезжаете завтра. Жоскан проследит, чтобы вы не заблудились. – Она сделала неопределенный жест в его сторону, молодой человек воспринял его как команду сесть на место. – Я прихожусь ему двоюродной прапрабабушкой или что-то в этом духе.