Туманность Андромеды - Фриц Бремер Страница 18

Да, ей самой казалось, что она меня любит, да она никогда и не скрывала этого от меня, но соединить со мной свою жизнь она не может.

Измученная, вся в слезах, она поднялась, не стала слушать моих слов и не позволила мне проводить ее.

И все же я не сомневался, что не пройдет и часа, как она будет моей.

Охваченный неистовым чувством победителя, я распрямился во весь рост. Впервые я наслаждался сознанием своей силы среди этих людей.

Что мне теперь их духовное превосходство! Чего стоит все это одухотворение! Разве может все это противостоять силе моих рук и воле к обладанию?

Я люблю эту женщину, я держал ее в своих объятиях, и теперь она должна быть моей – в раю и в аду, в жизни и в смерти!

Я дал себя одурачить этими тысячелетиями! Но что мне тысячелетия?! Старый мудрец Ворде сказал: жалкие четверть часа на великом мировом пути. На пятнадцать минут раньше или позже – не все ли равно?! Настоящий миг – только он и важен!

Я взлетел по лестнице на второй этаж и, отдернув занавеску, вошел к ней.

Наполовину обнаженная, она стояла передо мной во всей своей прекрасной девственной красоте.

Пытаясь защититься, она подняла руку.

Я ринулся в комнату.

Она забилась в угол и упавшим голосом, которого я у нее никогда не слышал, пролепетала: “Я боюсь!” Губы ее дрожали.

Через мгновенье я был уже рядом с ней. Мои руки неудержимо потянулись к ее телу, и вскоре остатки ее туники клочьями разлетелось в стороны.

“Маркус!” – воскликнула она в смертельном ужасе.

И крик ее замер в тишине зимней ночи ^[1].

Я схватил ее и рывком поднял над головой.

Напрасны были все ее вопли и отчаянное сопротивление – на постели она лежала в моих объятиях.

Стена, разделявшая Маркуса и Ирид, пала!

Слабая женщина в величайшую минуту своей жизни с жалобным стоном отдала себя в мою власть.

Когда зимнее солнце поднялось над снеговым простором, я проснулся от глубокого сна. На моей руке спала Ирид.

Ее густые светлые волосы волной раскинулись по разметанной постели, но грудь ее дышала спокойно.

В ответ на мою осторожную ласку она открыла глаза и подняла на меня бесконечно трогательный взгляд, светившийся женской преданностью и негой, губы ее прошептали мое имя.

Те месяцы, что потекли вслед за этой ночью, были исполнены такого упоения, которое невозможно описать земными словами.

Каждый новый день становился для нас необычайным событием, каждая ночь приносила новые наслаждения.

Наша любовь казалась нам драгоценным источникам, который мы никогда не исчерпаем.

Все великое и прекрасное, что было создано в мире, виделось нам ничтожным в сравнении с нашей день ото дня растущей страстью.

Дыхание ее милых уст значило для меня больше, чем вся мудрость стареющего человечества, в котором я ощущал себя совсем зеленым юнцом.

Дитя, которое должно было произойти от нашего союза, станет первенцем человеческого Возрождения, думали мы.

После той нашей первой ночи духовное превосходство Ирид надо мной развеялось. Сильнейшим из нас двоих стал я. То, что прежде казалось ей во мне варварским, теперь вызывало любовь и уважение.

Речь ее день ото дня текла все свободнее. Ей теперь доставляло радость говорить, а не молчать. А врожденная склонность перерабатывать свои мысли где-то внутри себя стала у нее постепенно исчезать.

Я начал учить ее своему языку. Она схватывала его с удивительной легкостью, и вскоре между нами установился забавный тарабарский жаргон, в котором смешались ее высокоразвитый язык понятий, которым я владел лишь в малой степени, и мой примитивный словесный язык, который она усваивала с необычайным рвением.

Также и мой несложный способ мыслить становился ей все более внятен. Скоро она вовсе перестала облекать свои мысли в сложные структурные понятия и усвоила изначальную форму логического мышления своих предков, в основе которой лежит наглядное разделение явлений на причину и следствие.

Я находил, что гораздо проще соскользнуть вниз по цепочке традиции, к примитивным обычаям давнего прошлого, тогда как прорываться вперед неизмеримо труднее.

Мои отношения с Ирид складывались таким образом, что не я поднимался до нее, преобразуя телесное в духовное, но она опускалась до меня, не вполне осознанно отказываясь от своих преимуществ передо мной.

Это встречное движение в известной мере уравнивало наши индивидуальности, и от этого была польза нам обоим – постепенное осознание этого приносило нам великое счастье.

Под влиянием нашего общения своеобразно изменились и уроки Ирид детям.

Я заметил, что ее совершенствование в области примитивного мышления и простейшей логики, бытующей в моем мире, придало ей способность гораздо лучше передавать свои мысли детям и лучше их понимать: она и сама уподобилась ребенку, стала по-детски говорить и даже вести себя.

Для меня радостно было наблюдать, как она душой сближалась с детьми и как учительница с учениками образуют единую общность, что бывает совсем не часто.

Вместе с тем именно занятия с детьми дали Ирид первый повод для горьких переживаний. Она стала осознавать, что у нее пропадает интерес и даже физические силы, чтобы дальше развивать детей в духовном направлении и обучать их тем вещам, которых требовали от них время и окружающее общество.

Даже ее отношения с отцом, прежде исполненные взаимного понимания, стали несколько омрачаться. Ее потребность всем с ним делиться стала ослабевать. И напротив, в ней росла склонность к устному разговору, то есть к тому, что старец считал чем-то донельзя банальным, а попросту – пустой болтовней.

Больше того, она пыталась (возможно, это было следствием ее нечистой совести) скрыть от отца свое соскальзывание вниз, к моему уровню, и эта атавистическая попытка лицемерия весьма сильно его ранила.

Но самым тревожным было то, что Ирид не только отказалась от своей свободы и стала ощущать себя как часть меня, в такой же зависимости от меня, как я зависел от нее до нашего соединения, хуже того – она даже перестала ценить свою личную свободу, как нечто неотъемлемое от человеческого достоинства.

Она даже не остановилась перед утверждением, что варварское состояние древних времен, когда женщина могла раствориться в любимом мужчине, образовав с ним единство тела и души, – что это состояние было наивысшим и благороднейшим.