Контрмеры - Анатолий Нейтак Страница 18

— Мы хотели бы посмотреть на выступление Эсмаира.

— Боюсь, это будет сложно, — сказал Ойгель в лицо Сарине. Что-то этакое трепыхнулось в воздухе, почти неуловимое, но всё же доступное для чувствительного разума. — Концерты Эсмаира проходят при полном аншлаге, и я не могу выбросить из зала заплативших за билет.

— Но?

— Но я могу предложить вам посмотреть концерт из операторской чаши. С рядом непременных условий.

— Продолжайте.

— Не шуметь. Не вставать. Вообще по возможности не шевелиться. Не мешать записи. Вам, уважаемая Владеющая, надо быть особенно аккуратной, с вашей-то силой. Вы согласны?

— Обсуждать увиденное по ходу представления также нельзя?

— Нет, нельзя. Ни вслух, ни тем более мысленно. Это, — сожалеюще, но непреклонно добавил Ойгель, — почти наверняка помешает записи.

— Значит, мы будем молчать, — сказала Сарина. — Ведите.

«Что такое театр Н-лаи?» — спросил Рон, когда Ойгель развернулся и двинулся вперёд.

«Я сейчас вспомнила, — ответила Сарина вслух на бейсике. — Слышала когда-то краем уха. Этому искусству почти полтысячи хинов. Если очень грубо, Н-лаи — это театр теней. Конечно, классический Н-лаи давно не в ходу. Несколько раз, по мере роста технических возможностей, это искусство подвергалось модернизации. Сейчас Н-лаи является живым представлением, актёрами в котором служат звуки, краски, тени и свет».

«Добавь ещё, что теперь почти все визуальные эффекты создаются режиссёром при помощи собственного пси», — добавила Мич мысленно. «А зритель, помимо звука и цвета, может наслаждаться многослойным ментально-эмоциональным фоном».

«Насколько многослойным?» — тут же спросила Сарина.

«Эсмаир прославился тем, что на его концертах присутствует от четырёх до шести слоёв. Взаимно согласованных, конечно. Тогда как большинство режиссёров не отваживается выдать больше трёх».

«Выходит, он…»

«Да. Эсмаир — Владеющий. Не слишком высокого ранга, но пока проекционная техника сцены работает нормально, высокий ранг ему без надобности».

«Не пойму, почему вы называете это театром», — вставил Рон.

«А что считается театром у вас?» — спросила Мич.

«Вообще-то я невеликий знаток искусства, но то, что получается из описания, назвал бы скорее абстракт-шоу».

«Перефразирую. Какие виды искусства известны вам?»

Тихэру — вернее, напомнила себе Мич, человек, — нахмурился.

«Так сразу не скажу. В целом, если попытаться систематизировать, виды искусства бывают чистые и синтетические. Допустим, соло на скрипке — это чистая музыка. Если под эту музыку исполнить какой-нибудь танец, получим синтетическое искусство. Один из простейших и древнейших его видов. Ещё бывает архаискусство… ну архаическое. Это обычный танец, игра на простых акустических инструментах, плоскостная живопись, традиционная статичная скульптура. Ещё драма, поэзия и проза — в общем, литература. Отчасти, пожалуй, архитектура, если не используются высокотехничные строительные материалы. Но архаискусство по нынешним меркам — удовольствие очень дорогое и редкое. Чаще всего мы наблюдаем и обсуждаем что-либо, в чём используются элементы искусства: например, дизайн и рекламу. А среди современного искусства доминируют синтетические виды, создаваемые целыми коллективами: стереодрама, фильмы, вирт-игры. И ещё есть запрещённые виды искусства, такие, как нейрофуга».

«Что?»

«Запись, транслируемая прямо в мозг. Простые виды нейрофуги не требуют какого-то сверхсложного оборудования и не слишком опасны, но всегда есть риск нарваться на запись, прямо стимулирующую центры удовольствия. Да и без того нейрофуга довольно быстро вызывает привыкание. Быстрее и сильнее, чем даже виртуальные игры. Потому её и запретили».

«Про абстракт-шоу ты так ничего и не сказал».

«Потому что это — не массовый вид творчества. Массовость либо элитарность — ещё одна разделительная черта, которую можно провести между разными видами искусства. Кому в эпоху стереодрамы нужен классический театр кукол? И кто в наше время ценит, например, поэзию? Слишком абстрактно, слишком сложно для большинства. А ведь оплачивает счета именно большинство. Может быть, это грустно, но неизбежно».

«Но ведь старое всё равно не умирает!»

«Смотря что понимать под смертью. Если бы при мне был доступ к статистическим…»

— Внимание! — сказал, оборачиваясь, Ойгель. — С этого момента и до конца концерта — ни звука лишнего! Иначе мне будет безмерно стыдно перед Эсмаиром.

Сарина кивнула. А Ойгель обвёл внимательным взглядом всех троих гостей, кивнул и открыл дверь. Тоже деревянную, с простой деревянной (даже не металлической!) задвижкой. Рон подумал, что это неспроста. Может быть, столь последовательный архаизм — следствие каких-то технических требований?

Увы, спросить было уже нельзя.

За дверью было темно. Не так, чтобы полностью, но после неплохо освещённого коридора, на вкус Рона, несколько слишком. Почти ощупью он пробрался по какому-то длинному пандусу с поручнями, так же, ощупью, нашёл сиденье и умостился в нём — локоть к локтю рядом с Сариной. Впрочем, вскоре зрение перестроилось, и во тьме проступили контуры окружающего.

Он сам, юная аристократка и генерал в отставке сидели в чём-то вроде перевёрнутой половинки двустворчатой раковины. Внутри этой раковины стояло четыре ряда низеньких сидений, а на условном острие, обращённом вперёд, сгорбилась над каким-то громоздким устройством облитая тёмным трико фигура. Пока Рон разглядывал фигуру в трико, её обладатель не глядя протянул руку, положив её на отдельно торчащий выступ, и вся раковина (операторская чаша, вспомнил Рон) плавно опустилась метра на полтора вниз. Впрочем, зрители, сидящие в зале и дружно устремившие взгляды на сцену, не обратили на эту эволюцию ни малейшего внимания.

Сцену?

Поглядев вперёд, Рон был разочарован. Находившаяся за оркестровой ямой, где в полном беззвучии настраивали свои инструменты примерно двадцать или двадцать пять музыкантов, сцена не поражала. Скромные размеры, полное отсутствие декораций… фактически посмотреть не на что. Во всяком случае, до начала концерта. Другое дело — сам зал.

Балконы начисто отсутствовали. Ложи — то же самое. Но пространство использовалось эффективно, потому что партер выгибался примерно такой же раковиной, как операторская чаша. Только изгиб был гораздо сильнее, да и размеры… в общем, получалась уже не раковина, а нечто вроде половины изогнутого конуса. Стены и потолок зала также имели своеобразное, но красивое закругление — видимо, в соответствии с требованиями акустики. Если здесь используются чисто акустические инструменты, подумал Рон, то без таких архитектурных вывертов хорошего сильного звука не получить. Зал ведь не маленький, тысячи на две сидячих мест, не меньше…

Тут свет, без того очень слабый, погас совсем. Не особенно плавно: секунды полторы — и вот уже кругом полная тьма, хоть глаз коли. Тьма и тишина. Мягкая, словно кошачья лапа с втянутыми когтями, словно бархат, словно затаённое дыхание.