Искажение - Герман Канабеев Страница 18

Я редко открывал глаз полностью. Обычно держал прикрытым до середины зрачка. В этом случае видел реальность так же, как все, но стоило открыть веко полностью – она преображалась. Вместо неба появлялся мираж – отражение всего, что на земле, с одной особенностью: этот мой верхний мираж немного спешил и опережал события, происходящие внизу, буквально на десять секунд. Можно было сказать, что я вижу будущее, но что такое десять секунд и какой толк знать такое будущее? Ничего не изменить, никого не предупредить. Лучше держать глаз полузакрытым, за исключением тех случаев, когда можно извлечь пользу из верхних миражей.

Мне не нужно было совать руку в огонь, чтобы узнать, как это больно, когда я этого еще не знал. В верхних миражах я видел, что меня ждет через десять секунд. Скажем, совет «учиться на своих ошибках» ко мне был применим только отчасти. Годам к четырем я утвердился в мысли, что на ошибках вообще не стоит учиться, ошибок нужно избегать. Таких ошибок, как в тот день.

Благодаря особенностям моей внешности в детский сад я не ходил, никаких детских площадок, друзей-карапузов и других прелестей детства. «Голова» моя всегда была закрыта. Капюшон или шапочка, маска до «глаз», сначала медицинская, позже мама стала сама шить мне разные маски. Больше всего я любил черную безо всяких рисунков. Вместе с темными очками и этой маской я был похож на ниндзя. К дужкам очков была прикреплена резинка за отсутствием ушей. Я прикрывал веко до того места, где должны быть глаза, и надевал очки. До очков натягивал маску. С обратной стороны всех моих масок отец приклеивал пластиковые носы. Немало кукол пришлось покалечить, чтобы было похоже, что у меня есть лицо. На голове капюшон или вязаная шапка, полностью закрывающая «затылок». Видел ли я что-нибудь через эту конструкцию? Да ни черта я не видел толком. Смотреть приходилось сквозь маску, но все же, мне кажется, что видел я все равно больше, чем любой из нормальных. Я безумно любил своих кукол с отрезанными носами и мог закатить настоящую истерику, если родители порывались выкинуть хоть одну из них. Я думал, что они со своими изуродованными пластиковыми лицами мне ближе живых людей. Мой вид не мог не вызывать вопросов, но легенда о том, что у меня фотодерматоз – аллергия на солнечный свет, снимала их.

Так вот, в тот летний день отец в первый раз, экипировав как следует, повел меня поиграть на детской площадке недалеко от дома. Детей было много. Часов двенадцать, выходной день. Мне было удивительно смотреть на увлеченность этих детей песком, палками, вкопанными в землю автомобильными шинами, выкрашенными в разные цвета. По моему мнению, самым увлекательным сейчас могло быть только разглядывание лиц друг друга. Такие разные: брови, уши, носы, губы и глаза. Скоро я понял, что они этой разницы не видят, но стоило им обратить внимание на меня, тут же сбились в стайку и стали одним человеческим пятном. Я чувствовал, что они боятся меня, потому что я ниндзя. Мамаши, по-птичьему щебечущие на лавках, замолчали и тоже уставились на меня. Все они были из нашего дома или соседнего и о моем недуге – аллергии на солнечный свет – были осведомлены, но, видимо, считая, что это заразно, разобрали детей из человеческого пятна, снова сделав их разными. Спустя какое-то время малыши опять расползлись по площадке, но все равно держались кучкой в стороне от меня.

Я не собирался по этому поводу расстраиваться или пытаться приобщиться к их игре. Я сел на одну из раскрашенных шин и стал наблюдать. Тогда я заметил в кабине фанерного паровоза дикого зеленого цвета, но с красной трубой девочку с длинными черными кудрявыми волосами и, что поразило меня больше всего, в медицинской маске до самых глаз. Очков не было, глаза ее были нормальными, но эта маска… Девочка сидела почти не двигаясь, время от времени поднимала руку и словно дергала за какое-то невидимое устройство; до меня доносилось «чух-чух-чух уууууууу». Я разволновался и подошел к паровозу. Отец внимательно следил за мной, но я уже говорил, что он глупец, и не остановил меня. В очках, маске и капюшоне толстовки я не мог открыть глаз полностью и увидеть в верхних миражах, что произойдет. Девочка заинтересовалась моим внешним видом и на карачках вылезла из паровоза. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Я протянул руку и стащил маску с ее лица. Оказалось, что от подбородка до носа у нее ярко-розовое родимое пятно. Мне понравилось. Она не смогла бы стать частью человеческого пятна никогда, как и я. Мне понравился цвет этого пятна, плавные края и то, что она тоже немного похожа на ниндзя. Я в свою очередь сорвал с «лица» очки и маску, скинул капюшон и полностью открыл глаз. Я видел в верхних миражах, как через десть секунд закричит девочка. В миражах нет звука, но по ее перепуганному лицу и открытому рту я понял, что она заорет. Я видел, как бросились к своим мамашам остальные дети, видел, как ко мне рванул отец, но изменить ничего уже было нельзя.

Когда отец вел меня домой, я понял, что еще мне понравилось в пятне той девочки – цвет. Этот цвет был похож на мои верхние миражи – бесчисленные градации розового, словно смотришь на мир через светофильтр.

В тот день они ругались. Я любил их ссоры, они всегда заканчивались примирением. Такие глупые мои родители и предсказуемые, но так подходили друг другу. Повезло этим двум все-таки встретиться.

Полностью открыв глаз, я сидел в своей комнате и погружался в верхние миражи. Вот что-то отец говорит матери на кухне, а в миражах та уже машет руками, отворачивается. Вот отец ставит чашку с чаем на стол, а в мираже у чашки разбивается дно, на кухне мать сказала: «А поаккуратнее нельзя?» В верхнем мираже отец смахивает осколки на пол. К шести годам, наслаждаясь вот так своим розовым отражением реальности, я научусь выделять нужные мне в моменте участки миражей, фокусироваться на них. Я смогу почти в упор смотреть на двух разговаривающих людей. Тогда же я научусь читать по губам, наблюдая за отцом и матерью в миражах и тут же прислушиваясь к тому, что они скажут внизу под миражами.

После случая на детской площадке нам пришлось переехать. Квартиру, в которой жили, сдали, добавили к этим ежемесячным деньгам еще столько же, сняли квартиру в престижном районе Москвы – у метро «Третьяковская» в доме впритык за церковью. Как сказал тогда отец: «Всегда хотел жить в центре».

Несмотря на то, что ежемесячная плата за квартиру была внушительной, само жилище представляло собой печальное зрелище. Старый полуразвалившийся дом с немного подштукатуренным фасадом. Плохие канализация и водопровод, запах сырости и затхлости в подъезде, несуразная планировка, зато центр.

После переезда с моими родителями произошли положительные перемены. У матери появились новые платья, они чаще стали уходить гулять по вечерам. Отец как-то приосанился, немного схуднул и стал выглядеть благороднее, что ли. К нам стали приходить в гости какие-то люди, и образовалась даже пара дальних родственников, проездом гостивших в Москве. Отец с матерью радушно приняли их, позволив остаться на несколько дней: «Ну не в гостиницу же вам, от нас тут вон до Кремля рукой подать», – с некоторой томностью в голосе говорила мать. «Да тут по Пятницкой можно часами гулять, красиво и Третьяковка под боком, что этот Кремль», – с благородной усталостью в голосе говорил отец. Я стал думать, что мои родители куда глупее, чем мне представлялось ранее.