Любовь и свобода - Андрей Лазарчук Страница 17

— Бывало получше, — честно сказал Лимон.

— Голова?

— И голова тоже. Не болит, а так… будто глиной набита.

Костыль согласно кивнул.

— Я тут подумал… ночью. «Собирателей брызг» ты же видел?

— Если честно, то нет. Книжку только читал.

— Старую или новую?

— А они что, разные?

— Ага. Старая ещё при Империи была написана, там принц Прау в главных героях, ну и вообще — они там искали оружие против Синего союза. Ты хоть помнишь, что такое Синий союз? Или хотя бы Кидон?

— Союз — это Кидон с какими-то другими мелкими странами… Помню только, что первая большая война против них была. И какой-то Жёлтый ещё был союз… но про тех вообще ничего не знаю. У меня где-то учебник старый был, лет двадцать назад выпущен, только я его так положил, что давно найти не могу. Там про Кидон было несколько слов. Теперь — вообще пусто. С кем воевали? — а, так, с какими-то врагами, память о них стёрлась…

Костыль потёр нос.

— Дед мой, пока ещё жив был, всё говорил, как выпьет: да ты знаешь, мол, от чего вас тогда спасли? Пусть самой страшной ценой, говорил, но вы хоть нормальными людьми остались… Но что было бы — не говорил. Только, мол — радуйтесь и живите, а о том вам лучше и не знать ничего… Ах, да, так вот я о чём: в той старой книжке многое отличается от того, что есть в новой. Сейчас… плохо я рассказываю…

— Нормально рассказываешь. Ты ж не Маркиз. Это он — как по писаному.

— В общем, там было так: экспедиция попала в заколдованную долину. Пока они были в ней, то у них всё просто… ну, весёлые были, бодрые, сильные, как быки… В общем, благодаря этому и выбрались. И тут же свалились. И вот тут у них такое началось… в общем, кто-то встать не может, кто-то плачет, не останавливается, а один совсем ушёл и со скалы спрыгнул. Понимаешь?

— Но у нас же… мы же не в экспедиции. И Область отклонений далеко отсюда.

— Это понятно, понятно… Просто… вот Крепость там была, а стала здесь. Может, и Область так же? Ведь этот твой лось…

— Знаешь, Кий, мне сегодня что-то похожее мерещилось ночью. То ли спал, то ли не спал. Будто Бал-Акрад, физик бывший, мне заново всё объясняет, а я тупой-тупой… И вот он про эти другие миры, которые наш Мир окружают, как-то по-новому рассказывал — только я то ли не понял, то ли не запомнил. У тебя так бывает? Когда во сне что-то очень нужное понимаешь, а проснулся — и уже всё, драные тряпки вместо понимания…

Костыль помолчал.

— Такого, чтобы во сне, вроде бы не было, — но я, кажется, въезжаю. У меня так наяву случается. Вот, думаешь, сейчас-сейчас-сейчас что-то выдашь — ну, совершенно гениальное, — а потом бац — и всё рассыпалось, а то ещё хуже — вдруг доходит, какая это ерунда была на самом-то деле… А ты Бал-Акрада откуда знаешь, он ведь в старших классах преподавал?

— А он вёл кружок оптики, я в него ходил. А потом его оттуда уволили, и я перестал ходить. Второй препод, этот, как его…

— Зануда.

— Зануда, да. В общем, не зря его так прозвали… Держись!

— Вижу…

Порох, неподрассчитав, въехал в выбоину на дороге, грузовичок подбросило, потом повело юзом. Но Порох выровнял руль, притормозил, потом остановился; мотор заглох. Обернулся. Одновременно с ним обернулась Илли. Как деревянные горские куколки-игуши. Лица у обоих были остановившиеся и бледные.

— Вы видели? — спросил Порох одними губами.

— Что?

— Там, в канаве…

— Нет. А что там?

Порох привстал, вытянул шею и стал всматриваться.

— Давай подъедем, — сказал Лимон. — Продёрни назад.

Порох вдруг быстро-быстро замотал головой.

— Нет, — сказал он. — Показалось. Это просто — показалось.

Он снова завёл мотор и рывком тронулся с места.

— Илли, — спросил Лимон, — что это было?

— Я не поняла, — сказала она.

— Но что-то было?

— Наверное, свинья. Свинью сбило машиной.

— Откуда тут свиньи?

— Диких — полно, — сказал Порох. — Да, похоже на свинью. Зря я…

Днём спускаться по серпантину оказалось куда страшнее, чем карабкаться по нему же вверх ночью. Лимон как-то привык считать, что высоты не особенно и боится — во всяком случае, страх этот был совершенно подконтрольный, и вообще не страх даже, а разумные опасения… однако сейчас его пробрало. И на каком-то бессчётном повороте даже вырвало — хорошо, что успел среагировать и встал на коленки у бокового борта. Голодный желудок ничего из себя не исторг, только пену и горечь, он отплевался, а потом Костыль дал ему флягу с водой. Лимон умылся, прополоскал рот, выпил два глотка — горечь не исчезала. Надо, надо что-то принять… он стал вспоминать советы из «Спутника разведчика», но почему-то всё сливалось. Проглотить несколько остывших древесных угольков, запить проточной водой…

Но ничего этого не потребовалось — просто кончился серпантин.

— Всё, — сказал Порох, — полчаса — и мы на месте.

— Хочешь сесть? — спросила Илли.

— Да я в кузове и лечь могу, — сказал Лимон.

— Давай всё-таки поменяемся…

— Просто лезь сюда. Отсюда лучше видно, — предложил Костыль.

— Я за Джедо беспокоюсь.

— С ним точно ничего не случится. Его сделали из ста солёных жил и семи солёных кож…

— Ну, мальчики, вы и мёртвую уговорите… — и Илли, легко подтянувшись на дуге безопасности, перемахнула в кузов. Два десятка её воздушных одежд разлетелись облаком и снова собрались, но уже в другой последовательности. — В вашем распоряжении, командир…

— Рад, — сказал Лимон. — Только, Илли… ты чего так веселишься? Тебе страшно?

— Да…

— Тогда давай помолчим.

Лимон давно не чувствовал себя до такой степени непонятно. Да что значит — давно? Никогда прежде. Было дело — его избили в хлам, и тогда, конечно, был страх, была злость — и было ясное понимание, что вот возьмись сейчас откуда-нибудь граната — сорвал бы с предохранителя и поднял над головой, чтоб всех, а если и его — то и пусть, не жалко. Было другое дело — он едва не утонул, вынырнул в последнюю секунду. Было ещё и третье дело — валялся с воспалением лёгких, все думали, что он без сознания, а он слышал, как док Акратеон говорит отцу, что если парень доживёт до утреннего подъёма флага, то, может быть, и выживет; и Лимон сжал зубы и решил, что до подъёма он точно доживёт, не может он не дотянуть до подъёма, до этого момента, когда с души будто чистой водой смывает все огорчения и обиды и уходят дурные сны… Потом это долго снилось Лимону, и он не знал, что это сон, до того момента, как открывал глаза. Но тогда он — минуту за минутой — заставлял себя жить, заставлял дышать, даже сердце заставлял биться… И ведь дотянул до подъёма, почувствовал его, услышал далёкую песню — и уснул спокойно, спал больше суток, проснулся здоровым, только очень слабым и очень голодным…