Окончательный диагноз - Джеймс Уайт Страница 17

– Он думал, я вру, – процедил Хьюлитт, с трудом сдерживая злобу. – И родители так думали, сколько я ни пытался им рассказать о том случае. И вы мне не верите.

Лейтенант некоторое время молча смотрел на Хьюлитта, потом сказал:

– Если судить по тому, как вы мне сейчас рассказали об этом происшествии, то я вполне понимаю того врача – с точки зрения клиники и анатомии у него имелись веские причины полагать, что вы говорите неправду. Большинство людей медикам верят, поэтому ваши родители предпочли поверить профессионалу, а не своему ребенку, склонному к фантазиям, да и сколько вам тогда было – всего-то четыре года. Я, честно говоря, не знаю, кому или во что мне верить, поскольку меня там не было, а правда порой бывает весьма субъективна. Я верю, что вы верите, что говорите правду, но это совсем не то же самое, как если бы я верил, что вы лжете.

– А я вас не понимаю, – огрызнулся Хьюлитт. – Может быть, вы считаете меня лжецом, но не хотите сказать об этом прямо?

Пропустив вопрос Хьюлитта мимо ушей, Брейтвейт продолжал:

– Вы другим врачам рассказывали о падении с дерева?

– Да, – кивнул Хьюлитт. – Но потом перестал. Никого из них не интересовала эта история. А психологи, как и вы, считали, что все дело в моем воображении.

– Полагаю, – сказал Брейтвейт и улыбнулся, – психологи вас спрашивали о том, любили ли вы своих родителей, или нет, и если да, то насколько сильно. Прошу простить меня, но я тоже вынужден задать вам такой вопрос.

– Вы правы, – ответил Хьюлитт, – но понапрасну теряете время. Безусловно, бывали моменты, когда родители мне не нравились, – это происходило тогда, когда они мне в чем-то отказывали, когда бывали слишком заняты для того, чтобы поиграть со мной, и вместо этого заставляли меня делать уроки. Такое случалось нечасто – только в тех случаях, когда оба бывали заняты какой-нибудь срочной работой. И отец, и мать участвовали в работе отдела по Культурным Контактам, расположившегося на базе неподалеку от нашего дома. Оба они служили в Корпусе Мониторов, но форму надевали редко, потому что чаще всего работали дома. Но меня нельзя было назвать брошенным ребенком. Мама у меня была очень добрая, и я ее мог легко разжалобить. Отца обвести вокруг пальца удавалось не всегда, но если все-таки удавалось, то я чувствовал себя победителем. Дома обычно бывал кто-нибудь из них, и стоило мне покончить с уроками, как кто-то из родителей всегда занимался со мной. Но мне хотелось, чтобы они уделяли мне еще больше внимания. Может быть, так было из-за того, что я откуда-то знал или чувствовал, что я их скоро потеряю и что нам уже недолго осталось жить вместе. Мне их на самом деле очень не хватало. И теперь тоже.

Как бы то ни было, – продолжал Хьюлитт, встряхнув головой, словно попытался – увы, тщетно, – прогнать нахлынувшие воспоминания, – ваши коллеги-психологи решили, что я вел себя тогда как эгоистичный, расчетливый и вполне нормальный ребенок четырех лет.

Брейтвейт кивнул.

– Психологическая травма, равная потере обоих родителей в четырехлетнем возрасте, может надолго сказаться на психике ребенка. Они погибли в авиакатастрофе, а вы остались в живых. Что вы помните об этом несчастном случае, что вы думали о случившемся тогда и сейчас?

– Я помню все, – ответил Хьюлитт, всей душой желая, чтобы его собеседник перешел на менее болезненную тему. – Я тогда не сразу понял, что происходит, но понял потом, когда мы летели над лесом. Родители должны были присутствовать на совещании в городе, расположенном на другом краю Этлы, где произошли какие-то серьезные неполадки. Совещание должно было продлиться целую неделю, поэтому меня взяли с собой. Мы летели на высоте, нормальной для небольшого флайера, – пять тысяч футов. Прошло всего несколько минут, и мы задели верхушки деревьев. Мама сразу перебралась на заднее сиденье, где сидел я, весь обмотанный ремнями. Она обняла меня, прижала к себе, а папа все пытался сладить с управлением. Мы с силой ударились о деревья, и три ветки проткнули обшивку и часть фюзеляжа. Я выпал из кабины. Когда на следующий день нас разыскали, оказалось, что мои родители мертвы, а я – целехонек.

– Вам очень повезло, – негромко заметил психолог. – То есть если можно сказать, что ребенку, оставшемуся без родителей, повезло.

Хьюлитт молчал, и через несколько секунд Брейтвейт продолжил:

– Давайте вернемся к тому случаю, когда вы залезли на дерево или вообразили, что залезли, и к тем фруктам, которые вы тогда съели, после чего у вас сильно разболелся живот. Впоследствии – до и после авиакатастрофы подобные симптомы у вас случались?

– А с какой стати я буду вам отвечать на этот вопрос, – огрызнулся Хьюлитт, – если вы мне все равно не верите и думаете, что я все выдумываю?

– Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, – признался Брейтвейт, – я пока еще ничего для себя не решил.

– Ну, тогда ладно, – вздохнул Хьюлитт. – В первые несколько дней после того, как я упал с дерева и скатился в овраг, меня всякий раз после еды тошнило, но до рвоты дело не доходило. Потом, со временем, тошнить перестало. Эти ощущения возобновились через некоторое время после того, как я переехал на Землю, но думаю, что это скорее всего объяснялось переменами в питании и способах приготовления пищи. Ни на Этле, ни на Земле врачи не установили причину моей тошноты, и тогда впервые прозвучала фраза насчет «психологического компонента». Долгие годы я не испытывал подобных ощущений, и они вернулись только на борту «Тривендара», когда я отведал синтетической еды. Но там же, на корабле, симптомы пошли на убыль. Наверное, все дело в моем воображении.

Брейтвейт проигнорировал саркастический вывод пациента и сказал:

– Вам действительно хотелось бы думать, что все дело в вашем воображении, или вам не хотелось бы быть ни в чем уверенным? Прошу вас, не торопитесь с ответом.

– Если я что-то выдумываю, – отчеканил Хьюлитт, – мне бы не хотелось быть единственным, кто этого не знает.

– Честно сказано, – похвалил его Брейтвейт. – А насколько хорошо вы помните то дерево, на которое, как вы говорите, забрались на Этле, и как выглядели его плоды?

– Помню отлично, мог бы нарисовать, – откликнулся Хьюлитт. – Если бы я был художником. Хотите, чтобы я попробовал?

– Нет, – покачал головой психолог. Он наклонился, дотянулся до коммуникатора и быстро набрал на пульте какой-то номер. Когда на экране засветилась эмблема Главного Госпиталя Сектора, Брейтвейт произнес:

– Библиотека, немедицинская, вербальный запрос, с выдачей визуального и вербального материала, тема: бывшая Этланская империя, планета Этла-Больная.

– Ждите ответа, – отозвался холодный бесстрастный голос библиотечного компьютера.