Государево дело - Иван Оченков Страница 16

– Ты что это, государь? – испуганно спрашивает меня Алена, все еще держащаяся рядом.

– Ничего, – отмахиваюсь я. – Что-то уж больно вовремя Федор Никитич появился.

– И слава богу! – расслабленно выдыхает Никита и вдруг с изумлением понимает, кто это за моей спиной. – Аленушка, да что же это такое, ведь ты меня с ума сведешь…

– Аминь! – хмуро отзываюсь я и, тронув поводья, легкой рысью направляюсь вперед.

Поравнявшись с будущим главой Русской церкви, я покидаю седло и вместе со всеми опускаюсь на колени.

– Благослови, владыка!

Но митрополит вместо того, чтобы поднять меня, становится на колени рядом со мной и начинает голосом, полным раскаяния:

– Прости меня, государь, что поздно узнал об сем и не поспел пресечь вовремя. Теперь поздно уж, но сделать так надо.

– Ты о чем? – не сразу понимаю я.

– Государь, сошли меня на Соловки, сгнои в узилище, но сделай так, как я народу сказал. Повели царице и царевичу креститься! Христом Богом тебя молю, не вводи в соблазн малых сих! Клянусь тебе, в дальний скит уйду, и никогда ты более обо мне, многогрешном, не услышишь, но теперь паки и паки реку – крести жену и детей!

– Кто же тебя посадит, – хмуро отзываюсь я, пытливо всматриваясь в лицо Филарета. – Ты же…

– Что, государь?

– Я говорю, что ты у меня так легко не отделаешься! Ишь чего выдумал – в скит! А кто школы да университеты заводить будет? Кто монасей, во тьме невежества погрязших, тянуть к свету истины будет – я, что ли? Книги печатать, храмы строить, а при них школы да библиотеки? С греками лукавыми, давно с потрохами султану продавшимися, кто будет бороться? Ведь ты же был в Европе! Пусть всего лишь в Польше, но ведь и там всякий убогий клирик или шляхтич голозадый иезуитскую коллегию закончили и цитатами из Писания и Аристотеля так сыплют, что любого праведника своей ересью смутить могут… и кто против них? Попы неграмотные, что пару молитв и треб заучили, и те нетвердо, а уж про то, чтоб объяснить, и разговору нет! Или, может быть, бояре, своим благочестием кичащиеся, в церквах с пудовыми свечками все службы выстаивающие, а на деле трижды в день все смертные грехи совершающие! Ведь вы же, мать вашу, пятерым царям крест целовали и всех пятерых потом предали! И не смотри на меня так – ты тоже!

– И я грешен, – не стал оправдываться Филарет. – И за все свои грехи на Страшном суде отвечу. А только все одно: крести жену и детей!

– Да куда же я денусь, – с досадой отозвался я и, вскочив на ноги, протянул Романову руку. – Поднимайся, владыка, а то снег холодный.

– Крестишь?

– Да!

– Когда?

– Станешь патриархом, приходи! Тебе всего лишь Собор убедить надо, а мне – жену-герцогиню. Еще неизвестно, кому труднее.

– После нынешнего, – усмехнулся в бороду тот, – должна согласиться.

– А ты всех этих людей на Соборную площадь отведи, там тоже противиться не станут.

Через три дня Федора Никитича Романова, в иночестве – Филарета, избрали патриархом всея Руси, а еще через два он крестил в греческую веру будущую царицу Екатерину Михайловну, а вместе с ней принца Карла Густава и принцессу Евгению. Отчество моей жене досталось от крестного отца – Миши Романова. Наследник стал царевичем Дмитрием, а вот царевна так и осталась при своем имени. Не знаю даже, отчего я так уперся, но мне удалось доказать, что Святая Евгения Римская была прославлена задолго до Великой схизмы, и потому нет никаких препятствий для того, чтобы православная царевна носила такое имя. Чувствую, что теперь оно станет в нашей семье родовым. Заодно крестили и маленькую Марту, ставшую Марфой. Катарина настояла, чтобы она воспитывалась вместе с нашими детьми, а я не нашелся, что ей возразить.

И все вроде бы закончилось благополучно, если бы не Алена…

Холодный, пронизывающий до самых костей ветер горстями кидает в лицо снежную пыль, заставляя щуриться и отворачиваться в сторону. Зимний день короток, и в сгустившихся сумерках уже ничего не видно в трех шагах. Вроде бы со мной были сопровождающие, но когда и куда они пропали – я не заметил. Куда идти, непонятно, но оставаться на месте – форменное самоубийство, и я, спешившись, тащу за собой в поводу смертельно уставшего коня.

Все началось вчера утром, когда мне на глаза попалась зареванная физиономия Машки. В смысле Марии Пушкаревой. Она в последнее время стала самой настоящей придворной у моей жены. Ушлая девчонка ухитрилась подружиться со всеми моими детьми, а приятель наследника Петер, похоже, вообще в нее влюбился. Так что она теперь считается официальной нянькой у царевны Евгении и Марфы Лямкиной. Должность эта невелика и потому не вызвала зависти ни у знатных русских боярынь, ни у немецких или шведских дам, привезенных Катариной из Мекленбурга. При этом природного оптимизма ей не занимать, так что плачущей я ее не видел довольно давно.

– Что случилось? – удивился я этому потопу.

– Ничего, – насупилась девочка и отвернулась.

– Не понял! Ну-ка быстренько повернулась ко мне и рассказала, что за беда и кто тебя обидел? Я этого мерзавца или мерзавку быстро на кол пристрою!

– Ничего я тебе не скажу!

– Это еще почему?

– Потому что ты злой! Потому что тебе на всех плевать! Особенно на тех, кто тебя любит!

– Это еще что за новости?

– Никакие это не новости! Ты всегда такой был!

– Машка, ты вот не смотри, что я государь милостивый, незлобивый и богобоязненный – сейчас как сниму пояс и как всыплю кому-то по первое число! Говори сейчас же, какого нечистого с тобой приключилось?!

– Не со мной…

– А с кем?

– Сам, поди, знаешь!

– С Аленой, что ли?

– Ага!

С последними словами поток соленой воды, производимой названной дочерью стрелецкого головы, усилился, грозя затопить все окрестности. Дворец требовалось срочно спасать, поскольку новый мы когда еще построим, а жить где-то надо… Так что я вытащил из-за пазухи платок, вытер Машкины слезы и велел ей рассказывать все по порядку. Однако это оказалось не таким простым делом, так что мне опять пришлось выпытывать у нее слово за словом.

– И что опять с Вельяминовой произошло?

– Беда!

– И какая же?

– Она ушла!

– И куда же? – чертыхнулся я про себя, сохраняя на лице ангельское выражение.

– В монастырь!

– Куда?!

– Туда!

– Да с какой же это радости?

– А что ты хотел, чурбан бесчувственный? Она тебя любит, а ты – как пень! Одна у нее радость была, с дочкой твоей возиться, а ты и эту отнял. У-у! Царь Ирод!

– Ты что, серьезно?

– Нет! – Моментально взбесившаяся Машка тут же превратилась в маленькую гарпию. – Скоморошу я! Я же дурочка, чтобы такими вещами шутить! Да как у тебя язык повернулся спросить такое?