Любой ценой - Дэвид Марк Вебер Страница 15

Сверкающие потоки яркого, окрасившегося в разные цвета солнечного света лились вниз через огромные витражи восточной стены и еще больше света вливалось сквозь гигантский витраж в крыше над алтарем собора. Хонор ощутила печаль, струящуюся от насыщенных, безмолвных полос света и плывущих под негромкую органную музыку облачков благовоний. Печаль принимала различные формы и оттенки, начиная от скорби людей, близко знакомых с Говардом Клинкскейлсом, до чувств людей знавших его только по имени, однако она также была смешана и с ощущением празднества. С возвышенной верой в то, что человек, кончину которого они пришли оплакивать и жизнь которого они пришли прославлять, прошел Испытание жизни с триумфом.

Она не отрываясь глядела на гроб, покрытый планетарным флагом Грейсона и флагом лена Харрингтон. Серебряный жезл, символ службы Клинкскейлса в качестве регента Харрингтон, и вложенный в ножны меч, который он носил в качестве командующего Планетарной Безопасностью до Реставрации Мэйхью, лежали, скрещенные, на флагах, мерцая в потоках света. «Столько лет службы, – подумала Хонор. – Такая способность к росту и изменению. Такая способность давать и такая доброта, скрытые за маской неприветливости и скаредности, которую он так усердно поддерживал. Такая огромная утрата».

Звуки органа взметнулись и застыли и тихое движение обежало собор, когда старомодные механически замки щелкнули и древние резные двери тяжеловесно растворились. На мгновение воцарилась полная тишина, затем орган пробудился волной величественной мощи и многоголосье хора Собора Протектора взорвалось взлетающим песнопением.

Хор Собора повсеместно считался наилучшим хором всей планеты. Для мира, так серьёзно относящегося к своей священной музыке, это значило очень много, однако когда его прославленные голоса взлетели в гимне не скорби, но торжества, хор наглядно продемонстрировал, что по праву заслужил свою репутацию. Поток музыки и хорошо поставленных голосов вливался в душу Хонор величественной волной, которая, казалось, и концентрировала и усиливала вздымающийся вокруг неё ураган чувств, когда процессия двинулась из нефа мимо распятий и курильниц. Духовенство и прислужники блистали богатыми тканями и вышивками. Преподобный Иеремия Салливан, великолепный в расшитых и усеянных драгоценными камнями одеяниях, подобающих его высокому сану, шествовал в центре процессии, тёмно-фиолетовый траурный орарь охватывал его шею подобно провалу темноты.

Процессия неспешно и величественно двигалась сквозь вихрь музыки и солнечного света в величии пылающей ауры веры, которую Хонор желала всем им почувствовать столь же ясно, как чувствовала она. В моменты подобные этому – совсем не похожие на более тихое и самосозерцательное богослужение той церкви, к которой принадлежала она сама – она чувствовала себя ближе всего к сердцу и душе Грейсона. Люди её второй родины были далеки от совершенства, но глубинная мощь их тысячелетней веры давала им силу и цельность, с которыми могли равняться очень немногие из прочих миров.

Процессия достигла алтаря и её участники рассеялись с торжественной точностью прекрасно вышколенной команды. Преподобный Салливан неподвижно стоял перед высоким алтарем, пристально вглядываясь в увитый траурными лентами крест, пока прислужники и помогающие ему священники растекались вокруг него к своим местам. Он стоял так, пока гимн не закончился и звуки органа опять не погасли в тишине, а затем обернулся к переполненному собору, вознес в благословении руки и возвысил голос.

– И Господь его обратился к нему, – произнес он в тишине собора, – Ты был честным и преданным слугой; ты был предан свыше всякой меры и Я возвеличу тебя свыше всякой меры, войди же на радость Господу твоему.

Он ещё постоял, воздев руки, затем опустил их и пристально обозрел переполненные скамьи собора.

– Братья и сёстры, – произнес он спокойно, и всё же ясно слышимым в великолепной акустике собора голосом, – мы собрались сегодня перед лицом Испытующего, Заступника и Утешителя чтобы восславить жизнь Говарда Самсона Джонатана Клинкскейлса, возлюбленного супруга Бетани, Ребекки и Констанции, отца Говарда, Джессики, Марджори, Джона, Анджелы, Барбары и Марианны, служителя Меча, регента лена Харрингтон и всегда и везде преданного слуги Господа нашего. Я прошу вас сейчас присоединиться ко мне в молитве, не для того, чтобы оплакать его кончину, но чтобы отпраздновать победоносное завершение Большого Испытания его жизни, поскольку сегодня он воистину воссоединится в радости с Господом своим.

* * *

При всей своей зрелищности и многовековой традиции литургия Церкви Освобожденного Человечества была необыкновенно проста. Похоронная служба текла ровно и естественно до тех пор, пока после притчи и проповеди не настало время Воспоминаний. На каждых грейсонских похоронах проводились Воспоминания – время предназначенное для того, чтобы каждый из присутствующих мог вспомнить жизнь человека, которого они утратили и чтобы каждый желающий мог разделить свои воспоминания с другими. Никто не был обязан это делать, однако любой желающий имел такое право.

Преподобный Салливан воссел на престол и в соборе снова воцарилась тишина, пока в ложе Протектора не поднялся Бенджамин Мэйхью.

– Я помню, – тихо произнес он. – Я помню тот день – мне было шесть, кажется, – когда я свалился с самого высокого дерева в дворцовом саду. Я сломал левую руку в трех местах, левая нога тоже была сломана. Говард тогда руководил службой безопасности дворца и он первым подбежал ко мне. Я изо всех сил старался не плакать, потому что большие мальчики не плачут, и потому что будущий Протектор никогда не должен проявлять слабость. Говард вызвал медиков и велел мне не шевелиться до тех пор, пока они не прибудут, а потом сел около меня в грязь и, взяв за здоровую руку, сказал: «Слезы – не слабость, милорд. Иногда они всего лишь способ Испытующего смыть боль». – Бенджамин помолчал, затем улыбнулся. – Мне будет не хватать его, – сказал он.

Он сел и в Приделе Непосвященных поднялась Хонор.

– Я помню, – произнесла она тихим, ясно звучащим сопрано. – Я помню день, когда впервые встретилась с Говардом, день, когда Маккавей покусился на убийство. Он был, – она улыбнулась своим тёплым, одновременно горьким и сладким воспоминаниям, – против самой идеи о том, что женщина может носить форму, и любого союза с Мантикорой настолько, насколько только можно вообразить. Там была я, живое воплощение всего того, против чего он выступал, с лицом, наполовину скрытым повязкой. И он посмотрел на меня и был самым первым грейсонцем, увидевшим во мне не женщину, но офицера Королевы. Кого-то, от кого он ожидал выполнения долга, так же как и от самого себя. Кого-то, для кого он поднялся над собой и изменился, чтобы принять не только как своего Землевладельца, но и как своего друга и, во многом, как дочь. Мне будет не хватать его.

Хонор села и, возвышаясь на своими тетушками, поднялся Карсон Клинкскейлс.

– Я помню, – сказал он. – Я помню день, когда мой отец погиб в результате несчастного случая на учениях и дядя Говард приехал сообщить мне об этом. Я играл в парке с приятелями, а он нашёл меня и отвёл в сторону. Мне было всего лишь восемь и, когда он сказал мне, что отец мёртв, мне показалось, что весь мир рухнул. Но дядя Говард обнимал меня всё время, пока я плакал. Он позволил мне выплакаться полностью, до тех пор, когда уже не оставалось слёз. А затем он поднял меня, положил мою голову к себе на плечо и нёс меня в руках всю дорогу от парка до дома. Это было больше трёх километров, дяде Говарду было уже почти восемьдесят, а я всегда был слишком большим для своего возраста. Но он прошёл всю дорогу, донёс меня до моей спальни и сидел на моей кровати и обнимал меня до тех пор, пока я не заснул. – Он покачал головой, опустив правую руку на плечо тёти Бетани. – До того дня я не знал как сильны и неутомимы, как любящи могут быть руки, но я никогда этого не забывал… и никогда не забуду. Мне будет не хватать его.