Руна смерти - Олег Курылев Страница 15

Потом они уехали в дивизию. Зигфрид был откомандирован в Берлин, а Отто, приняв временно его роту, оставался в тренировочном лагере под Мюнхеном. На Рождество они опять ненадолго собрались у окна с видом на собор, и эти их последние дни, проведенные вместе, Отто часто вспоминал впоследствии, стоя с сигаретой в руке у другого окна, — ночного окна во Фленсбурге.

Теперь он был один. За дребезжащими стеклами вспыхивали зарницы пожаров и залпы зенитных батарей. Ни матери, ни его молодой жены, ожидавшей летом этого года ребенка, ни брата уже не было в живых. Он даже не знал теперь, существовал ли сам собор, — величественный символ их прежней веры и короткого счастья перед началом настоящей большой войны, которую они сами желали и которая теперь пожирала их одного за другим.

«Однако что же делать с этим русским? — подумал Ротманн. — Конечно, самое правильное было бы сообщить о нем начальству, и пусть увозят хоть в Берлин со всем его барахлом, хоть к черту на рога». Но что-то удерживало его от такого шага.

Заявление Дворжака (так, кажется, он себя называет) о предстоящей смерти фельдмаршала Роммеля, конечно, само по себе необычно. Однако Ротманн был почти уверен, что завтра, когда ничего не произойдет, начнутся отговорки и оправдания. Но на сумасшедшего этот парень не похож. За войну Ротманн повидал немало людей с помутненным рассудком. Одни не выдерживали многочасовых бомбежек и обстрелов, другие — потери близких и вида их изуродованных тел. Некоторые сходили с ума тихо, спиваясь в одиночестве, раздваиваясь как личность. Этих выдавал бегающий взгляд и страх, навсегда поселившийся в глубине зрачков.

Нет, этот не псих. Полноватая и несколько рыхлая фигура, домашнее необветренное и незагорелое лицо, явно не богатырское здоровье — всё это позволяло допустить, что он не только не диверсант-парашютист или сбитый вражеский летчик, но даже не военный. И, уж конечно, не из беглых узников, которых и за месяц не откормишь и не отмоешь до такого изнеженного вида.

Кстати, о Роммеле. К вечеру Юлинг рассказал Ротманну всё, что удалось узнать о фельдмаршале. В данный момент, точнее, с утра сегодняшнего… нет, уже вчерашнего дня — Ротманн сигаретой осветил циферблат наручных часов, — он находился в своем имении в Херрлингене под Ульмом. Тамошнее гестапо по просьбе одного из берлинских друзей Вилли убедилось в этом, отправив к его дому своего агента. Агент переговорил с кем-то из домочадцев или прислуги и доложил, что фельдмаршал полностью оправился. Это же утверждает и личный врач Роммеля, которого разыскал и под видом сотрудника ветеранской организации опросил всё тот же агент. Вдобавок не было выявлено никаких сторонних слухов, опровергающих этот вывод.

С Роммелем Отто Ротманн однажды встречался лично. Во Франции в начале лета сорокового их дивизия наступала в тесном взаимодействии с танковой дивизией генерал-лейтенанта Эрвина Роммеля. Однажды, сопровождая старшего офицера, Ротманн был послан к нему в штаб для согласования совместных действий. Он запомнил утонченное лицо этого невысокого генерала с масляными пятнами на кителе и «синим Максом» на шее. Позже из биографии уже широко известного «лиса пустыни» он узнал, что высшую прусскую награду «За доблесть» Роммель получил, командуя в прошлую войну батальоном горных стрелков в Итальянских Альпах.

Крест был красив: между раздвоенных остроконечных лучей, залитых синей эмалью, помещались четыре золотых прусских орла. Поверх эмали шла золотая надпись «Pour la Meritte», сделанная на французском языке, что в приложении к германскому офицеру, для которого Франция была извечным военным противником, выглядело достаточно необычно. Всё, конечно, имело свое объяснение. В 1740 году, когда король Фридрих Второй Великий учредил этот орден, французский язык был в Пруссии языком придворного этикета, судов и официального делопроизводства.

Глядя на старые кайзеровские награды времен Великой войны, Ротманн неизменно вспоминал о своем отце, которого он знал лишь по нескольким пожелтевшим фотографиям. Тот не был награжден ничем за свою смерть во славу кайзера и империи. Правда, в тридцать пятом году их мать как-то вызвали в городской магистрат, и она вернулась домой взволнованной, с серым конвертом в руках, в котором оказался темный бронзовый крест с отрезком орденской ленты. Лента была белой с двумя черными и одной красной полосками. На лицевой стороне креста в венке из дубовых листьев стояли числа «1914 — 1918». Это была третья степень «Креста Гинденбурга», учрежденного в прошлом году еще при его жизни. Она вручалась ближайшим родственникам погибших в той войне.

Вечером они пригласили соседей, пили вино и вспоминали Генриха Ротманна, подолгу рассматривали его немногочисленные старые снимки. Среди них, правда, не было ни одного в военной форме. Когда соседи ушли, мать еще долго рассказывала сыновьям об их отце. Рассказывала без слез, вспоминала смешные случаи из их совместной довоенной жизни, а слегка захмелевшие братья с интересом в который уже раз слушали эти истории. Ночью из-за занавески, отгораживающей кровать кавалера Креста памяти Эльзы Ротманн, они слышали приглушенные рыдания.

Вот так мысль скользит от русского к Роммелю, от «синего Макса» к отцу и, наконец, сжимает сердце воспоминанием об их бедной матери, у которой одна война отняла мужа, а другая — саму жизнь.

Штурмбаннфюрер СС Отто Ротманн загасил уже третью выкуренную сигарету, запил остатками холодного чая небольшую таблетку и лег на кровать. «Завтра, если верить этому чертову русскому, кавалер „синего Макса“ должен умереть. Может быть, уже сейчас он хрипит, пораженный заливающей его мозг кровью», — подумал напоследок Ротманн, нисколько не отдавая себе отчета в том, что уже верит в эту предсказанную смерть.

В марте сорокового года их дивизия входит в резерв 2-й армии и перемещается в Корбах. Здесь она становится частью официально провозглашенных войск СС, получив третий номер. Первые два заняли, разумеется, «Лейбштандарт» и «Дасрейх».

А 10 мая, согласно плану «Гельб», танковые клинья двух армейских групп вермахта вспарывают оборону англо-французских войск и устремляются на запад. Они пронзают границы Нидерландов, Бельгии и Северной Франции и, не давая противнику опомниться, движутся к побережьям Северного моря, Па-де-Кале и Ла-Манша. Наивные французские генералы, по старинке полагавшие, что, подойдя, скажем, к реке, противник должен сначала подтянуть резервы, подвезти боеприпасы, навести основательные переправы и уж затем, недели эдак через две начинать форсирование, уже на следующее утро вдруг обнаруживали у себя в тылу десятки вражеских пехотных групп, невесть как и неизвестно на чем перебравшихся через реку. Солдаты противника ночью без всяких танков и поддержки артиллерии на четвереньках переползали по узким кромкам гидротехнических сооружений или переплывали на дырявых лодках на другой берег, просачиваясь одновременно в сотнях мест. Так запланированные на подготовку обороны две недели неожиданно сокращались до нуля.

Дивизия «Тотенкопф» до 17 мая была в резерве, после чего, взаимодействуя с 15-м танковым корпусом, вошла в Голландию. Здесь и чуть позже во Франции Отто Ротманн не раз вспоминал слова своего командующего: «Я сделаю из вас настоящих солдат». Теодор Эйке бросал их в такие мясорубки, что роты и батальоны их пехотного полка таяли подчас на глазах.