Слепые идут в Ад - Анджей Бодун Страница 15

Голова Кемпке издала какой-то тихий нечленораздельный звук, похожий на дыхание с хрипами.

– Работает! – радостно воскликнул Лабриман.

Но лорд одернул его сердитым взглядом. Он подошел вплотную к треножнику и начал очень тихо что-то говорить. В ответ раздалось невнятное бормотание, исходившее из мертвых уст Кемпке. Я изо всех сил напряг слух, но почти ничего не смог разобрать. Они говорили на каком-то мертвом восточном языке, отдаленно напоминающем арабский, но менее напевном и более выразительным. Казалось, Карриган задает вопросы, а голова пытается ему ответить. По мере того, как старик слушал, он медленно багровел от ярости и вдруг с громким возгласом наотмашь ударил мумию, сбив ее с треножника.

Голова запрыгала по полу. Золотая дощечка выпала у нее изо рта.

– Убери это дерьмо! – раздраженно бросил секретарю Карриган, поднимая табличку и пряча ее обратно в портмоне.

Лабриман брезгливо взял голову Кемпке за волосы. Она еще жила. Ее глаза затуманенным взглядом скользнули по стенам комнаты и вдруг остановились на мне. В них появилось почти осмысленное выражение. Губы дрогнули, лицо невероятно напряглось. Казалось, он хотел мне что-то сказать, но не издал ни звука. В ужасе я отшатнулся назад и наступил на что-то мягкое. Раздалось жалобно-угрожающее собачье тявканье. За моей спиной стоял черный остромордый дьявол, о хвост которого я споткнулся, и, вытаращив красные глазищи, скалился на меня.

Я остолбенел, чувствуя, как какая-то неведомая сила начала медленно раскачивать меня из стороны в сторону и вдруг резко бросила к стене, сквозь которую я прошел, как нож сквозь масло, вместе с мощным потоком энергии.

Я очнулся только на улице. Уже светало. Я лежал навзничь у подножия главной пирамиды. Вокруг не было никого. На моем теле не нашлось бы ни одного живого места, словно по мне прошло стадо боевых слов в полном вооружении. Все кости, все мышцы, каждая внутренность давали о себе знать тупой непрекращающейся болью.

Что это было? Рецидив вчерашнего отравления опием? Расслабленность в результате недавнего солнечного удара? Но все, виденное мной, вставало в голове так ясно и четко, что я не мог принять это за галлюцинацию, пока мой взгляд не упал на отверстие входа в пирамиду Хеопса, через которое я, как мне казалось, этой ночью проник внутрь усыпальницы. Оно было заложено большими каменными глыбами, щели между которыми давно занесло песком.

Я тяжело встал и медленно поплелся к аэродрому. Кошмар сегодняшней ночи не шел у меня из головы. Мне вдруг сделалось невероятно противно от всей этой жары, песка и сознания длительности нашего путешествия. Я вспомнил, как мы с Кемпке пили светлое ячменное пиво в "студенческой" пивной за углом библиотеки и закусывали его горячими колбасками с чесноком. Нет, это было невыносимо!

На аэродроме все готовились к погрузке.

– Где вас носит?! – спустил на меня собаку доктор Бауэр. – Вы так распустились, Лагер! У меня просто нет слов. Под каким забором вы валялись? Если б я знал, то никогда бы не рекомендовал вас в экспедицию.

– Да что вы, в самом деле, герр Бауэр? – оборвал профессора Эйб. – Подумаешь, погулял немного. Дело молодое. – он подмигнул мне и скрылся в чреве самолета.

Айзек сочувственно смотрел на меня.

– Дать вам анальгин? – спросил он. – Вас не побили?

– Нет, спасибо. – я благодарно взглянул на него. – Скажите, мистер Степлтон, вы знаете, что такое терафимы?

– Терафимы? – озадаченно переспросил тот. – Эйб, ты знаешь, что такое терафимы?

Всклокоченная голова Шлиссенджера высунулась из самолета. Он испытующе уставился на меня.

– А что, наш молодой друг нашел один во время своих ночных странствий? – насмешливо осведомился он.

Я отвернулся и пошел к казарме забирать свои вещи. Еще до войны в нашем университетском сборнике появилась чья-то идиотская статья о терафимах. Ничего более неправдоподобного я тогда не читал. За моей спиной Шлиссенджер пытался пересказать Айзеку ее содержание со своими язвительными комментариями.

– Живого человека в масло? – с ужасом переспрашивал Степлтон. – И что, варили? Нет, не варили? Тогда что? Пока не умрет от голода? И разложится? Та-ам?

– А где же? – раздраженно бросил Эйб. – До тех пор, пока голова сама не отделится от туловища.

– А дальше? – едва сдерживая отвращение, допытывался Айзек.

– Ну, она там поплавает, поплавает, потом они ее вылавливали. Я точно не помню, через сколько. И ставили сохнуть. Потом еще что-то делали. В общем, эта штука называлась "терафим". Жрецы-сабии с ее помощью "общались с Богом". Вкладывали в рот золотую табличку с Шем Гафарим, и она им тихонечко отвечала на их вопросы.

– Не может быть! – с возмущением воскликнул Айзек.

– Вот и я говорю, – кивнул Эйб.

– Чего в Германии перед войной только не печатали! И кто написал этот болезненный бред?

– Не помню. – пожал плечами Шлиссенджер. – Эй, Лагер, а почему это вас так заинтересовало?

Я сделал вид, что не слышу, и исчез за дверями казармы.

Часов в восемь утра наш самолет покинул Газу. Поначалу Бауэр дулся на меня, но, когда пришло время второго завтрака, развернул бутерброды, открыл термос с кофе и благодушно махнул мне рукой.

– Все очень и очень хорошо. – сообщил мой учитель, понизив голос. – Какое счастье, что еще не все старые ниточки оборваны! Проводник в Катманду – мой давний знакомый. Хайдеггер! Его зовут: Томас Хайдеггер. Правда, мы с ним не виделись лет двадцать, но это все же лучше, чем ничего. – он налил мне кофе. – Я скажу вам адрес, и вы отнесете ему от меня письмо. Смотрите, не потеряйте!

Я не стал возражать или спрашивать что-либо. Мной овладела апатия. К тому же я чувствовал себя виноватым и не хотел злить профессора.

– Скажите, герр Бауэр, – обратился я к моему патрону, – чем занимался Леонард Кемпке во время войны?

– А почему это вас интересует? – глаза профессора сузились.

– Та-ак. – неопределенно протянул я. – Мы давно не виделись…

– Он был одним из консультантов доктора Менгеле по польско-семитской антропологии. – тихо сказал Бауэр.

Я отшатнулся.

Еще один день без особых приключений мы провели в Тегеране и только потом взяли курс на Катманду. Я чувствовал себя скованным и подавленным.