Последний рыцарь короля - Нина Линдт Страница 15

– Придется. Что поделаешь, такова жизнь, – с долей издевки произнес Герцог. – Но вы не расстраивайтесь, донна, отец Джакомо вас очень любит и без труда простит все грехи. Он очень милый и общительный человек, кроме того, говорит на французском. Я не позволял ему вас проведать под предлогом, что вы можете переволноваться, увидев его, так что если он подойдет, потрудитесь изобразить легкое волнение, радость, слезы – они это любят… Ну, и представить ему своих друзей, поскольку всем вам придется часто общаться. Отец Джакомо нам очень нужен, – таинственно добавил Герцог, – он может оказаться полезным.

Все произошло так, как он и предупреждал. После мессы, когда все начали расходиться, к нашей скамье подошел отец Джакомо. Я поднялась навстречу и опустилась перед ним на колени, целуя ему руки, неожиданно и очень к месту растрогавшись от неопривычных для меня действий, даже смогла пролить слезу, что привело отца Джакомо в умиление. Он поднял меня и по-отечески тепло расцеловал. Кажется, он действительно любил донну Анну, и на мгновение мне стало стыдно за весь этот спектакль, который я только что разыграла.

– Простите, святой отец, – вдруг вырвалось у меня, – ибо я согрешила.

– В чем же твой проступок, дочь моя? – ласково спросил отец Джакомо, и я прикусила себе язык. Зачем я вообще произнесла эту глупую фразу? Но слово не воробей, посему пришлось отпустить ему вдогонку еще пару птиц.

– Клементина погибла, спасая меня, – ляпнула я первое, что пришло в голову. – Я виновата в ее гибели.

– Пусть это не тревожит тебя, Анна, ты не виновата. На то была воля Бога, нашего Господа, который решил, что ты должна жить дальше, чтобы продолжить служение Богу на земле, в то время как сестра будет молиться за тебя на небесах.

Отец Джакомо был одним из тех, кого я называю добрыми старичками: седой, маленький, худенький, но крепкий, с добрыми морщинками и усталыми, лучистыми глазами. Его седые брови торчали пучками в разные стороны, похожие на двух ежиков. В целом он был очень душевным, нежным человеком, к которому я довольно быстро привязалась. Отец Джакомо не был похож на большинство средневековых людей, которые погрязли в страхе перед смертным грехом, мучениями после смерти, не был таким негибким и холодным, какими были остальные. Он словно смотрел вперед и видел только хорошее, искал хорошее в людях. Он был на шаг впереди остальных пастырей, потому что не запугивал и не угрожал, не требовал, а советовал и предлагал. Я очень скоро поняла, насколько мудро поступил Герцог, взяв его с нами в поездку, – если бы вместо отца Джакомо меня исповедовал кто-нибудь другой, я бы прослыла скорее еретичкой, чем благочестивой донной.

По заданию Герцога я часто приглашала отца Джакомо на прогулки, и мы гуляли по городу вдвоем: он, прячущий руки в рукава своей коричневой скромной рясы, подпоясанной поясом, и я, одетая по последней моде XIII века, с длинным шлейфом и ненавистным мне головным убором, в котором больше была похожа на монашку. Герцог однажды сказал, что такие головные уборы действительно станут впоследствии носить только монашки и дамы в трауре и что называться они будут манишками. Пока же я была вынуждена носить это покрывало чуть ли не каждый день, и самое неприятное было то, что волосы под ним очень быстро сваливались и становились грязными. Мыться нам с Катей приходилось в чанах, а в комнате, предназначенной для этой процедуры, не было камина, и поэтому приятных ощущений это не доставляло. Оставалось только мечтать, что когда я вернусь домой, обязательно приму теплую ванну и вымоюсь с удовольствием, по-настоящему, а не урывками. Еще более смешным оказалось знакомство с так называемыми ночными вазами, в обиходе – горшками. Вот уж не предполагала, что, став студенткой, считая себя взрослой девушкой, я окажусь в ситуации, когда горшок станет моим постоянным спутником! Первые дни мы чувствовали себя детьми, потом – отсталым народом, потом уж и вовсе ничего не чувствовали, ибо человеку свойственно ко всему привыкать. Именно по этому поводу Вадик, когда мы наблюдали торжественный вынос ночных ваз из наших комнат, продекламировал: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».

Под предлогом, что от пережитого страха и горя я плохо помню свои горести и беды, волновавшие меня до несчастного случая в лесу, удалось уговорить отца Джакомо рассказать немного о донне Анне.

Сеньора Висконти, помимо щедрых взносов в строительство собора, часовен и вкладов в церкви, помогала нескольким семьям бедняков, которые жили под ее покровительством в Неаполе. Герцог снабдил меня деньгами, и однажды я, попросив отца Джакомо сопровождать меня, отправилась с визитом в эти семьи. Герцог отговаривал, но в свете готовящейся поездки и его постоянных отлучек мне нечем было заняться. Катя тащилась от возможности руководить и ловко приказывала слугам, взяв на себя ответственность за подготовку к отъезду. Вадик тренировался как сумасшедший, целыми днями фехтуя во дворе со слугами. Те иногда так уставали от него, что пару раз сильно исклошматили деревянными мечами, но парень не унывал. Мне уже было скучно просто гулять по городу, демонстрируя донну Анну всем подряд, хотелось новых впечатлений и видов. Их я получила сполна в тот день, когда, одевшись в скромное платье, избавившись наконец от шлейфа и закутавшись в теплый шерстяной плащ, отправилась с отцом Джакомо в ту часть города, где, как он сказал, жили семьи, которым покровительствовала донна Анна.

Назвать трущобами то, что я увидела в тот день – значит ничего не сказать. Дома казались скорее развалинами, чем жилыми зданиями, все было полуразрушено, и кое-где стенки обвалившихся домов латались щитами, сколоченными из досок. Один из домов, черный и обуглившийся от недавнего пожарища, все же был заселен – вместо обрушившейся крыши висела грязная тряпка и повсюду из отверстий, которые язык не поворачивался назвать окнами, выглядывали люди. Вонь и грязь сводили с ума, было трудно дышать. Спертый запах мочи и гниющих помоев вызывали острое желание, пока не поздно, повернуть назад. Но приходилось идти, сохраняя спокойствие, потому что назад не позволяла повернуть боязнь разочаровать отца Джакомо. И потом, если донна Анна могла ходить сюда, то почему этого не смогу я? И я упрямо шла вперед.

Люди мелькали туда-сюда по узенькой улочке, грязные, бедные, усталые. Где-то раздавались удары молота – значит, рядом была кузница. Вдоль стен лежали старики и собаки, нищие и больные, которые изредка выкрикивали жалобными голосами просьбу подать им на пропитание.

– Почему они не просят около церкви? – спросила я. Возле собора всегда сидели попрошайки, и мне казалось, что там у них есть шанс заработать больше, чем просить подаяния у таких же нищих, как они сами.

– У этих несчастных уже нет сил дойти до собора. Чтобы хоть как-то избежать чумы, солдаты каждый день проходят по этим улицам и будят нищих. Тех, кто не просыпается, уносят и закапывают, чтобы они не лежали здесь и не кормили крыс.

Сидящий отдельно от остальных, закрытый наглухо черным капюшоном человек отполз от стены и, протянув ко мне руку, покрытую сыпью и ранами, начал клянчить. Заметив движение моей руки к кошельку, висящему на поясе, отец Джакомо, крепко ухватив меня за локоть, повел быстрее вперед.