Кайрос - Анастасия Монастырская Страница 14

Вадим посмотрел в окно. В сгущающихся лиловых сумерках розовый куст, облепленный цветами, казался сказочным и неживым. Он словно плыл в метели, и от его вида хотелось либо жить, либо умереть.

Дэн сгреб лепестки в кучку, бросил в пепельницу, поджег:

– Природа совсем спятила. Это единственное, что мне сейчас нравится. Ощущение, что не только я – все вокруг сошли с ума. Вчера аистов видел. Вили гнездо в сугробе. Возле офиса нашел землянику. Спелую. В лесу грибы. На кустах почки зеленые. Люди почти нормальные – вежливые. Улыбаются. В чудеса верят.

– Это глюки, Дэн. Обычные глюки.

– В смысле сначала закусывай, потом завязывай? – Дэн зло усмехнулся. – В том-то и дело, что не глюки, а самая настоящая реальная жизнь. Сумасшедшая. Мир спятил, и чем быстрее ты это признаешь, тем легче будет жить. Без рефлексий. Среди таких же сумасшедших, как ты и я. Вместе оно как-то веселее, спокойнее, что ли. Бежать больше некуда и незачем – сидим, пьем, закусываем, ждем.

– Чего?

– Помнишь, как ты на выпускном вечере клялся, что твоя машина, квартира и женщина будут круче моих? А я всегда знал, что мои квартира, машина и женщина будут в сто раз лучше. И они действительно были лучше. Потом ты взял реванш. Сейчас вроде как делить нечего. У тебя все по высшему классу, у меня все по высшему классу. Жизнь удалась. Ты в Гонолулу был, а эта тетка дальше Купчино не выбиралась. Кому повезло?

– Дурацкий вопрос.

– Вопрос, Вадик, правильный и совсем не дурацкий. Потому что повезло ей, несмотря на твою Гонолулу и еще сорок две страны, о которых, если спрошу сейчас, ты ничего не сможешь рассказать. У савана карманов нет. И с собой, туда, ты свой «бентли» не утащишь, шлюх своих породистых не захватишь. ТАМ все это не имеет никакого значения. ТАМ и ЗДЕСЬ значение имеет только одно – хочется тебе жить или нет. Вот этой бабе, несмотря на то, что денег нет, а муж пьет и бьет, жить хочется. А тебе – такому красивому, успешному – нет. Раньше тоже не хотелось. Ты притворялся.

– Красиво расписал. Как в романе, – процедил Лемешев. – Только одна неувязочка. Что же твоя счастливица роз на снегу не видит?

– Потому что, в отличие от нашего, ее мир нормален. В ее мире розы круглый год везут из Голландии, по грибы ходят осенью, а землянику собирают в июле. И она не на «Титанике», Вадик, она в реальной жизни. Она не видит того, что видим мы. А мы не видим того, что видит она. Эта тетка живет. Может быть, даже по-настоящему. И, может быть, иногда она даже счастлива.

– А мы?

– А мы с тобой занимается душевным онанизмом: ищем выход из ситуаций, которые существуют в нашей системе координат. И ничего в этой самой системе координат не понимаем.

– Думаю, что и бог ни черта об этом не знает. Создал человечество, а как в него играть, до сих пор не понял.

– А ты бы понял?

– Я бы разобрался, – серьезно ответил Вадим. – В другой жизни я хотел бы быть богом.

– Это трудно.

– Сволочью быть проще всего. А богом… Нужно только изредка совершать чудеса, и люди в тебя поверят. И самое страшное, что ты сам в себя поверишь.

– Что ж тут страшного?

– Мания величия не означает величия.

– Возьми Сару на работу, – неожиданно попросил Дэн. – И она в тебя поверит.

– Мне оно надо?

– Тебе – надо. И мне – надо. Ей – нет. Мы в долгу перед ней.

– Добренькое хочешь сделать. Моими руками.

– Своими не смогу. Извини. Ты все равно ко дну идешь. Какая разница, что и как будет? А тут – сюжет. Возвращение в прошлое. Истории должны быть закончены, какими бы они ни были. Дай ей шанс отыграться. Для тебя скука. Для нее – жизнь.

– Золушка на новый лад? Через месяц-два волшебным образом преобразится, а я пойму, какое счастье потерял? Кольцо с бриллиантом, предложение руки и сердца на коленях, фата, холодец, пупс на капоте и прочая хрень?

– Как вариант.

– Не сработает.

– Ты ее помнишь, Вадик. И я ее помню, – сказал тихо Дэн. – С нее все началось, ею все и закончится. Очень сложно впускать в свою жизнь тех, кто тебя ненавидит, но иногда это нужно сделать.

– Зачем?

– Чтобы совесть успокоить, по ночам лучше спать. И чтобы в январе не цвел ни один розовый куст. Дай ей работу. Верни остатки уважения. И, может быть, как раз это тебе ТАМ и зачтется. Нам ведь немного осталось.

В густеющих сумерках лицо Вадима казалось бледным. Лицо покойника.

– Так ты знаешь? Давно?

– Сегодня понял. Ее увидел и все понял. Про тебя, про себя, про нас. Истории должны заканчиваться. Так она говорила.

Вадим долго молчал.

– Договорились. Я ее возьму на работу. Только я ее уничтожу. Закончу то, что не смог сделать тогда. Теперь уже по-настоящему. Все равно терять нечего.

– На этот раз она тебя уничтожит.

– Спорим?

– Спорим.

– На что?

– На Кайрос.

* * *

Петр Аркадьевич Сухопаров не любил зиму. Зимой он быстро толстел и становился раздражающе медлительным.

Каждый день, ровно в час дня Петр Аркадьевич выходил из серого здания на торце Суворовского проспекта и шел пешком в Смольный – обедать. В Смольном готовили вкуснее, дешевле и разнообразнее. Столовую, точнее кафе, в Правительстве Ленинградской области, где он работал, Сухопаров также не любил. Как не любил и свой кабинет, в котором, помимо него, сидели еще две одинокие барышни. Барышни соревновались за внимание Сухопарова, но делали это пошло и неинтересно. Бесконечные и неумелые знаки внимания утомляли, а ремень, больно впившийся в нагулянный за зиму жирок, раздражал.

До отдельного кабинета Петр Аркадьевич еще не дорос. Не дорос он и до Смольного. Подниматься по служебной лестнице оказалось невероятно трудно. То ли одышка мешала, то ли червячок сомнения, сидевший глубоко в подсознании. Так что за пять лет на государственной службе он с трудом одолел всего лишь пару крутых ступенек – став первым замом второго зама. Иными словами, никак себя не проявил, и начальство от этой лености вдруг забеспокоилось, предчувствуя подвох. А ну как подсидит?

Последние три месяца жизнь Сухопарова стала невыносимой. Он без конца писал отчеты, переделывал документы, ходил на заседания и думал, что не доживет до весны. По ночам будили мороки, запах влажной, чуть подгнившей земли, и он просыпался от странного чувства, что все в его жизни идет не так. Ближе к утру становилось совсем плохо, и Петр Аркадьевич коротал рассвет на кухне, спрятавшись в большой чашке черного горького чая.

Понедельник не стал исключением. Сухопаров брел по вычищенной асфальтовой дорожке и думал о том, как все его достало. Рядом шли такие же, как и он, государственные единицы, важные, сытые, гладкие. «Мы все одинаковые, – мелькнула мысль. – Не различить. Хорошо еще, что паспорта у всех разные. И должности. Хоронить станут – не спутают».