Человек из паутины - Александр Етоев Страница 14

– Что, Ванёк, любовь с первого взгляда? – Левым ленивым глазом Алик ел усталого Ванечку, правый уперев в щель между сетчатой кольчужкой кровати и штопаным, в разводах матрасом. Рука его, утопленная по локоть, шарила в тайниках лежанки. – Нет, Ваня, эта краля не про тебя. Думаешь, ты ей нужен такой? – Он морщил свой коричневый лоб и продолжал сосредоточенно шарить. – Был же, ведь точно был. Не мог же я во сне его выжрать. – Он вдруг замер, и лицо его просветлело. – Ну, мудило, ну, я даю. Сам же его в тумбочку положил, вместе с презервативами и расческой. – Алик быстро распахнул тумбочку и извлек из нее флакон с жидкостью изумрудного цвета. – Он, родимый. Лосьон «Огуречный», как заказывали. – Негр Алик отвернул пробку, поднес к носу прямоугольный флакон и расплылся в мавританской улыбке. – Самое поганое, когда выпил, – это вовремя не догнать. Пути не будет. Так папаня мой говорил, покойник. Крепкий был мужик, мой папаня, кочегаром в кочегарке работал. Поллитровку из горла выпивал, а вместо закуси – ноль-восемь портвейна. А как-то выжрал две бутылки водяры, чувствует – не догнал, надо третью. А маманя ему полотенцем по харе. Так и не дала больше выпить. Он обиделся, в сортире заперся, там и помер, царство ему небесное. Восемьдесят лет мужику было. В кочегарке работал… – Алик хлюпнул набрякшим носом и расплескал по стаканам жидкость. – Давай, не чокаясь, за папаню! Типа, помянем старика.

Ванечке было уже всё по фигу – за папаню, маманю, за черта лысого. Он лежал на развороченной койке, следя за тем, как его рука берет, словно чужая, стакан, подносит стакан ко рту, и пенистая зеленая гадость обжигает ему язык и нёбо.

В полголоса они затянули про кочегара, дошли до места про ногу и колосник, забыли, о чем там дальше, запели песню по новой, затем допили огуречный лосьон и поняли, что нужна добавка, поэтому, держась друг за друга, одолели дверной проём и так же дружно выбрались в коридор.

Времени было начало пятого, почти половина. Мягкий больничный свет освещал сирую линолеумную пустыню, соревнуясь со светом утра, льющимся из дальних западин сквозь закрашенные квадраты окон. В коридоре не было ни души. За столиком дежурной сестры среди разложенных аккуратно бланков лежала книга «Роковая любовь», сочинение Гортензии Тилибаер. На обложке среди вороха роз сражались два обнаженных тела: мужское, мускулистое – сверху, и длинноногое, бархатное – под ним. Главный участок схватки – ниже пояса и выше коленей – был стыдливо прикрыт цветами.

Ванечка посмотрел на книгу, и в душе его шевельнулась грусть. Он представил, как пальцы Машеньки перелистывают замусоленные страницы, как ее коричневые глаза спускаются по ступенькам строчек. Он готов был отпустить грехи пошлости всем этим Гортензиям, Розомундам с их «шорохами густых ресниц» и «сахаром полуночных поцелуев».

Негр Алик подошел к столику, перегнулся, заглянул под него, но ничего спиртосодержащего не приметил.

– Жопой чую, где-то должен быть спирт, – шепотом произнес он и заговорщицки подмигнул Ванечке. – Я, когда мочу им сдавал, видел на шкафу в кабинете заспиртованное яйцо в банке. Синее такое, мохнатое. Человеческое, а по размеру как у жирафа. Ты жирафьи яйца видел?

Ванечка не понял вопроса, но утвердительно кивнул головой. Алик, несмотря на кивок, продолжил актуальную тему:

– Это еще Жмуркин был жив, он сторожем в зоопарке работал, а мы у него по вечерам квасили. Так этот Жмуркин, когда уже поднажрется, тащил всех к жирафьей клетке яйца жирафьи показывать. Вроде как экскурсию проводил. А яйца у него будь здоров! Крупные у жирафа яйца. Если он, конечно, самец.

Как-то незаметно, за разговором, они вышли на институтскую лестницу и спустились на пролет вниз. Здесь тоже были тишина и покой. За дверями обезлюдевших кабинетов не звенело, не гудело, не булькало всё по той же объективной причине – еще рано было звенеть и булькать. Привычно поведя носом, негр Алик вдруг напряженно замер, и в глазах его заблестел огонь.

– Есть контакт, – сказал он счастливым голосом и показал головой вперед. – Я же говорил, что найдем.

Кабинет, куда он показывал, мало чем отличался от остальных. Разве что названием на табличке.

– «Фаллопротезирование», – со скрипом прочитал Алик. Почесал в голове и удивленно спросил: – Это еще что за фигня?

Вепсаревич пожал плечами и ухватился за ручку двери. Дверь легко подалась вперед, почему-то кабинет не был заперт. Первым Алик, а за ним Ванечка решительно шагнули за дверь. Шагнули и замерли, обалдевшие.

За большим операционным столом, голову положив на руки и уставившись в ополовиненную бутыль, сидел и плакал беззвучным плачем Семен Семенович, их завотделением. Его натруженные от алкоголя глаза, вобрав в себя два посторонних предмета, невесть откуда оказавшихся в фокусе, сделались на мгновенье трезвыми.

– Ебыть твою! – просипел он, и мгновенье трезвости миновало так же мгновенно. Голова его упала на стол, и в разлившейся по помещению тишине было слышно, как по стенке стакана вниз сползает одинокая капля.

Негр Алик, как увидел бутыль, так не мог уже от нее оторваться. Он смотрел зачарованными глазами на стеклянное чудо света и пил из нее мысленно, пил и пил, захлебывался и прикладывался опять. Ноги его, забыв осторожность, шаг за шагом подбирались к столу. Руки его, мелко дрожа, вытягивались, выворачивались из суставов, жалели, что не родились крыльями.

Он уже навис над бутылью, как царевич над хрустальной гробницей, когда мертвая голова заведующего вдруг сказала печальным голосом:

– Вот я здесь сижу сейчас, керосиню, а главврач мою жену трахает. – Затем грозно, после секундной паузы, обращаясь неизвестно к кому: – Злые стали люди, недобрые. Конец века, верно говорят – конец века. Одни хапают, потому что блядуны и хапуги. Другие лижут жопы тем, которые хапают, и хапают после них. Третьи пьяницы, эти честные. Эти пьют, и на все им насрать. – Он поднял голову, мутным глазом взглянул на Алика и задумчиво у него спросил: – А что, Чувырлов, может, действительно, так и надо? Пьешь, пьешь – так вот и не заметишь, как конец света придет. Проснешься однажды – а ты уже в ковчеге, на палубе. Здесь чистые, там нечистые, а ты посередине среди каких-нибудь эфиопов.

Негр Алик подавился слюной – так сильно ему хотелось выпить – и поэтому ответить не смог. Семен Семенович повертел зрачками и, приметив на пороге Ванечку Вепсаревича, поманил его непослушным пальцем.

– Я – профессор! – сказал он Ванечке, когда тот подошел к столу. – Профессор, а не говно собачье. Ты вот думаешь, я пьяный, а я не пьяный. Грустно мне, Вепсаревич, грустно. Застрелиться хочется, так у меня внутри погано. Выпьешь? – И, не дожидаясь ответа, Семен Семеныч плеснул в стакан и пододвинул стакан Ванечке. Негр Алик проводил стакан взглядом, и лицо его перекосилось от зависти. Ванечка, как кукла-марионетка, опрокинул стакан в себя, не почувствовав ни вкуса, ни крепости. – Хер ему! – продолжал заведующий. – Хер, а не Нобелевская премия! Мы тебе крылья-то обломаем! – погрозил он неизвестному адресату. – Метил в академики, в лауреаты, а мы тебя, как Господь Икарушку, с неба да и мордой в навоз. Думаешь, – бычьим взглядом Семен Семеныч буравил Ванечкину грудную клетку, – он лечит тебя, хочет тебе помочь? Хера! – Он сделал из пальцев фигу. – Наш главный, он на таких, как ты, имя себе делает, капитал. Чем дольше у тебя твои болячки будут держаться, тем выгоднее ему, пойми, – вы-го-дне-е! А я вот сейчас возьму и выпишу клиента из клиники! – Взгляд его из тупого, бычьего сделался вдруг озорным и веселым. – Как ты, Вепсаревич, смотришь насчет того, чтобы выписаться?