Группа Тревиля - Владимир Березин Страница 13

— Переодевайтесь, — сказал Штирлиц.

— Сейчас, — шепотом ответил пастор, — у меня дрожат руки, я должен немного прийти в себя.

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Москва, 25 апреля. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис. Бежим на Запад. Странный человек Кравец.

Утром у подъезда Ксении меня ждал в машине Атос.

Ксения вышла со мной, и оказалось, что появление Атоса у её подъезда и для неё стало неожиданностью.

Всё-таки у него был аналитический склад ума (если, конечно, в Москве ещё не ввели систему принудительной пеленгации мобильных телефонов).

Он ждал меня и велел быстро собираться — дело, по его словам, пахло жареным. Меня нужно было вывозить из города, и желательно быстро и тайно.

Атос появился внезапно, как настоящий мушкетёр. Он повёз меня к себе в институт. Мы ехали по Москве и я ощущал, что старые времена вернулись — всё было как в прошлом. Развевались мушкетёрские плащи, шпаги сверкали на солнце. Меня спасали, и на войне как на войне, когда твой друг в крови, a la guerre comme a la guerre, когда твой друг в крови… и всё такое.

Один наш друг куда-то пропал, другой наш друг лежал в крови в каком-то подмосковном морге, а мы летели в неизвестность.

Атос, впрочем, был спокоен как всегда.

Его соображения были просты: у него начиналась очередная штатная экспедиция в Зону.

Согласно межправительственному соглашению груз машин, идущих на Зону, не досматривался.

Атос выдал мне запас еды и питья и запер в кузове экспедиционной машины.

Я услышал, как она тронулась. В этот момент я покачнулся, но сохранил равновесие, а потом полез между коробок, прижимая к груди две большие пластиковые бутылки — одна из них была наполнена водой, вторая предназначалась для той же воды, но уже некоторое время спустя.

Среди прочего оборудования внутри кузова я нашёл капсулу для гибернации, влез под крышку, и приладил себе для смеху на грудь наклейку с большими печатными буквами «Опытный образец».

Я и был своего рода «Опытный образец».

Я лежал и старался уснуть, и скоро это мне удалось. Мне начал сниться старый сон про то, как мы идём на сорокафутовой лодке от Доминиканы к Тортуге, которую наш товарищ называет «Тортю». Я только третий год живу в Штатах, и на яхту меня взяли в первый раз, я ничего не умею, и неизвестно, чего больше боюсь — вляпаться в какую-то передрягу или показаться товарищам лохом. И вот мне дают конец в руки, и я ощущаю то, что, наверное, ощущает наркоман, которому игла вошла в вену. Я испытываю чувство абсолютного счастья и одновременно перестаю ощущать силу земного притяжения.

Старый мир цепляется за меня страхом и прочими опасениями, но я уже открыт новому миру, и то, что на нас налетает шквал, меня уже не пугает…

Конечно, я всё равно просыпался несколько раз и я всё время тратил некоторое усилие, чтобы вспомнить, где я.

Меж тем машина несла меня прочь. Я ехал как Ленин — в опломбированном вагоне, впереди у меня были тоже броневики и вооружённые люди, только это была не моя революция.

Атос спасал меня, но иногда мне казалось, что всё это зря — надо пустить мою судьбу на самотёк.

На удивление я проспал все границы, но внезапно услышал, как дверь открывается. На всякий случай я приготовился к самому неприятному, но это опять был Атос.

Он подал мне руку и помог вылезти из кузова, как ребёнку.

Грузовик стоял в полутёмном ангаре.

Мы были только вдвоём, и Атос с облегчением хлопнул меня по плечу. Не дрейфь, дескать, мушкетёр, всё позади.

Однако мы понимали, что всё было только впереди — и хорошее, и не очень.

Как говорил один литературный герой: «Не дрейфь, лейтенант, дальше будет ещё хуже».

Атос отвёл меня к моей будущей норе.

Это была комната в двухэтажном бараке-общежитии. Впрочем, в моей стране слово «барак» означало что-то ужасное: «скандалы, драки, карты и обман». То, что Атос назвал «бараком», был серебристый сборный дом с комнатами-капсулами, в каждой из которых была душевая кабина, унитаз, кровать и письменный стол.

Дом был собран по стандартным чертежам ООНовского проекта, который был сделан не для Зоны, а для всех научных городков, раскиданных по миру. Такие же дома стояли где-то на Камчатке или в перуанском «Заповеднике аномалий» — с поправками на климат, разумеется.

Дальше здесь были минные поля, а потом полоса охраны спецбатальона ООН. Эта конфигурация сохранялась и в ливийской пустыне, и в камбоджийских джунглях.

Однако компоновка и набор удобств в домиках были примерно одинаковыми — и здесь, и где бы то ни было.

Я принял душ и только решил хлопнуть виски, предусмотрительно принесённый Атосом, как в дверь постучали.

На пороге стоял смутно знакомый мне человек.

Ба! Это был очередной мой знакомый из прошлой жизни — Олег Мушкетин, по прозвищу Мушкет.

Был он, кажется, уже с вискарём внутри, довольный как слон. Круглое его лицо растянулось в улыбке.

Я помню, как мы с Мушкетиным разговаривали во время встречи однокурсников.

Он пришёл уже навеселе, довольно бравый, и в несколько помятом пиджаке.

«Бравый» — это было верное слово. И в своём блоге он вывесил фотографию себя, любимого, в камуфляже, в обнимку с ружьём. Кажется, он только что устроился на научную станцию близ Чернобыля, не на эту, а где-то на другой стороне. Потом, если верить блогу, он сменил их несколько.

— Как интересно! Я впервые вгляделся в твою фотографию с хорошим разрешением, и понял, что это у тебя не автомат, а бутылка с пивом, — подначил его я.

— Я бы попросил! Это не пиво, а коньяк. A MG-42 у меня под столом, как и всегда.

— Ты вынь его оттуда. Во-первых, это не автомат, а пулемёт, а во-вторых — тогда понятно, отчего сам ты за столом не сидишь. Коли такая-то дура всё место занимает.

— Я помню, как выглядит MG-42. И никогда бы не спутал его с автоматом, потому что машиненгевер — это не автомат ни разу, а вовсе даже пулемет.

— А немецкие автоматы тех времен проходили под индексом МР, машиненпистоль…

Мне всегда казалось, что мужчина не должен фотографироваться с оружием — если ему, конечно, не девятнадцать лет и его снимают на фоне воинского знамени части. Ну, или там он не занимается иллюстрированием собственной книги «Теория и практика стрельбы из пистолета». Но нашему доброму Мушкетончику я и это простил. Я понимал, что он в общем-то одинок, несмотря на каких-то вечно присутствовавших в его жизни красивых женщин, что его мотает по жизни как цветок в проруби.