Лана - Андрей Белянин Страница 13

Глаз открывать не хотелось. Не то чтобы она это запретила, просто действительно не было ни малейшего желания. Я смотрел на происходящее вне себя, другим зрением, почти не ощущая физической боли…

Пуля беззвучно входит в плоть. Сначала не ощущаешь ничего, кроме тупого удара, как дубиной. Потом появляется холодное чувство ожога. У тебя холодеют губы, ноги перестают слушаться, а животный испуг лошади, почуявшей запах крови всадника, передаётся и тебе…

Впрочем, я не уверен, что физическая боль имела место. Я, может быть, ощутил её всего один раз, когда ледяной коготок Ланы разрезал кожу на моей груди, раздвинул мышцы и осторожно коснулся замершего сердца. Она словно бы сцарапывала с него какое-то грязное пятно или копоть порохового дыма. Это не было больно и не было страшно. Страшным было лишь то, что я считал это совершенно естесвенным…

Убить человека легче, чем причинить ему боль. С каждым ударом шашки я видел, как жизнь покидает тело, как душа из последних сил цепляется за свою изуродованную плоть и в остывающих глазах замирает удивление, обида, словно бы просьба о прекращении страдания. И тогда ты убиваешь просто для того, чтобы больше не делать ему больно…

Я не ощущал шепчущего голоса у себя в голове, но зато отчётливо видел маленькую чёрную точку на красном фоне. Она росла, увеличиваясь в размерах, становясь всё более и более похожей на сгусток чёрной крови, бесформенной и безобразной. Тьма старалась заполнить весь мой внутренний мир и делала это напористо и жадно, словно бы пожирая моё сознание. Ей никто не мешал, а я не владел собой, чтобы быть способным хоть на малейшее сопротивление.

Где была Лана — неизвестно. Если она вообще существовала, а не являлась горячечной иллюзией моего пылающего мозга. Но даже если это была лишь иллюзия, в любом случае она не могла защитить меня от реальности. Ибо теперь я знал имя той тьмы — Махагала!

Превращение души в тень демона происходит незаметно. Дарованная тебе сила восхищает, преклонение людей заставляет ощущать собственную исключительность, которая ежеминутно подтверждается победой над самой смертью. Я знал, что уже никогда не умру, демон не допустит этого, я ему нужен. Не он мне, а я — ему! Без меня он ничто, лишь отголосок вековой пыли монгольских степей. Это я дарую ему тело, даю вместилище для существования, и за это он покорен моей воле…

Отсутствие физической боли неожиданно сменилось режущей болью души. Какая-то серебряная искра во мне, составляющая саму суть моего присутствия в необъятности мироздания, продолжала гореть, и её жар мучительно отдавался в каждой клеточке тела. Я пытался удержать эту искорку, спрятать её от неумолимо надвигающейся черноты, я боролся и кричал, не слыша собственного голоса. Ужас поглощал меня, затягивая в зыбучие пески отчаяния…

И вот тогда на чёрном лике Махага-лы неожиданно прорезались пять чётких сияющих царапин, словно следы от женских ногтей. Потом ещё, и ещё, и ещё! Я вздрогнул от разъярённого рёва демона, который так и не успел поглотить эту искорку и плоть которого сейчас раздирали тёплые пальцы Ланы…

Зачем тебе всё это? Я ведь не просил многого. Всем известно, как наказывается неповиновение и как вознаграждается послушание. Человек не может устоять, получая всё. Абсолютно всё! Плата не будет высока. Плата за душу никогда не бывает высокой. Только поверь мне…

Я чувствовал всей кожей, что три свечи погасли, а четвёртая догорала

каким-то нервным, рваным огнём, дрожа от ураганных порывов ветра. Раны на лице демона медленно, но верно зарастали. Хриплое дыхание Ланы слышалось совсем близко, казалось, ей не хватает воздуха. Моё тело судорожно дергалось. Кисть правой руки ударилась обо что-то мягкое, и в этот миг погасла четвёртая свеча.

Смех, хохот и торжествующее гоготание Махагалы заглушило всё то, что ещё недавно было мною. Если я и помнил какие-то молитвы, то сейчас был не в состоянии произнести хотя бы слово. Мне отказывались повиноваться даже собственные мысли…

И вдруг последняя, пятая свеча неожиданно вспыхнула ослепительно-ярким светом! Я ощутил на губах вкус поцелуя и… вкус крови! Ведьмовской крови Ланы…

Будьте вы прокляты!

Это последнее, что успел сказать демон. Пятая свеча сжигала его дотла. Чёрная непроницаемая темнота исчезала урывками, как неравномерно горящая бумага, не оставляя после себя ни пепла, ни дыма, ни гари. Я чувствовал, как знакомые нежные пальцы вкладывают моё очищенное сердце обратно ко мне в грудь. Как сама собой закрывается рана, оставляя на коже лишь лёгкое ощущение зимнего озноба. Как её руки почти силой открывают мне глаза и она смотрит на меня, как на новорождённого младенца, вытирая кровь с разбитых моим кулаком губ.

— Знаешь, я никогда не говорила тебе этого раньше. И никогда не скажу потом. Просто хочу, чтобы знал — я люблю тебя…

Ночью они набросились на меня спящего и связали. Мои монгольские цэрики, чья верность господину вошла в поговорку, предали меня. Как предала вся дивизия!

Никто из азиатов не смел поднять против меня оружие, я всё так же являлся для них живым божеством, которое нельзя убить. Поэтому они лишь надёжно опутали меня верёвками и бросили одного в белой юрте главнокомандующего. Маленькие коренастые кони унесли их в разные стороны бескрайних степей, чтобы мой дух не знал, кого догонять и кому мстить.

Вместо одной смерти они даровали мне возможность умереть несколько раз. Что могло быть позорнее плена для потомка крестоносцев, чьи поколения веками геройски умирали в бою?! Я слышал волчий вой и понимал, что в любую минуту могу быть живьём растерзан серыми хищниками.

Потом взошло солнце, и нестерпимая жара сжигала меня, так же как мою душу сжигала нереализованная жажда мести. Кровавой мести всем! Предателям-казакам, изменникам-монголам, всей России и всей Халхе, так жестоко обманувшей меня, низвергнутого господина жизни и смерти!

Я едва не сходил с ума, я рычал как зверь, пытаясь дотянуться до спрятанного в кармане цианида, но верёвки были надёжными, а вязать узлы пастухи умели как никто. Я не помню, сколько часов пролежал обездвиженным, но точно знаю, что, когда у моей юрты раздался стук копыт и незнакомый человек в кожанке с красной звездой на папахе спросил, кто я, мой ответ был по-военному прям и честен:

— Барон Унгерн фон Штенберг, главнокомандующий Азиатской дивизией!

…До моего расстрела в Новониколаевске оставалось меньше месяца.

Я подолгу сижу в том же самом кафе. Официантки всё так же приносят сухое красное вино и сочувственно вздыхают у меня за спиной, думая, что я этого не вижу.

Звонков от Ланы нет уже месяц. Учитывая, что она ранее исчезала на два года, я понимаю, что это ещё не срок. Не знаю, насколько её кровь изменила мою сущность, но в тот момент это не было её или моё осознанное решение. Кто-то решил всё за нас.

Нет, серебряный крест не жжёт мне кожу, значит, моя сущность не изменилась так же необратимо, как её. Хотя, возможно, именно это и стало барьером между нами. Она старалась вырываться пореже. Словно опасалась чего-то, и больше себя, чем меня. Быть может, те слова, которые она мне сказала, напомнили ей, кому и за что она продала душу. А может, просто боялась, что одной моей души нам не хватит на двоих. Да? Нет?!