Роканнон - Урсула Ле Гуин Страница 12

— Отправиться на Уррас? — изумленно спросил Шевек.

Они спорили, потому что им нравился сам процесс спора, нравился свободный бег свободного ума по путям возможного, нравилось подвергать сомнению то, что не подлежало сомнению. Они были умны, их ум уже был дисциплинирован четкостью ясностью науки, и им было по шестнадцать лет. Но с этого момента спор перестал доставлять удовольствие Шевеку, как немного раньше — Кветуру. Он был встревожен.

— Да кто же захочет лететь на Уррас? — настойчиво спросил он. — Зачем?

— Это детский разговор, — сказал Кветур. — Вон, говорят, в некоторых других звездных системах тоже есть жизнь, — и он махнул рукой куда-то в залитое лунным светом небо. — Ну и что? Нам-то ведь повезло — мы родились здесь!

— Если мы лучше любого другого человеческого общества, — возразил Тирин, — то мы должны были бы им помогать. Но это нам запрещено.

— Запрещено? Это слово — не органическое. Кто запрещает? Ты овеществляешь саму интегративную функцию, — страстно сказал Шевек, наклонясь вперед. — Порядок не есть «приказ». Мы не покидаем Анаррес, потому что мы и есть Анаррес. Ты — Тирин и поэтому не можешь вылезти из кожи Тирина. Тебе, может, и хотелось бы попробовать побыть кем-нибудь другим, чтобы узнать, на что это похоже, но ты этого не можешь. Но разве тебе силой не дают этого сделать? Разве нас здесь удерживают силой? Что это за сила — какие законы, правительства, полиция? Ничего этого у нас нет. Просто наше собственное бытие, наша сущность как одониан. Твоя сущность — в том, чтобы быть Тирином, моя — в том, чтобы быть Шевеком, а наша общая сущность в том, чтобы быть одонианами, ответственными друг перед другом. И эта ответственность и есть наша свобода. Избежать ее означало бы потерять нашу свободу. Ты что, действительно хотел бы жить в обществе, где у тебя не было бы ни ответственности, ни свободы, ни выбора, а только право мнимого выбора между повиновением закону и неповиновением, за которым следует наказание? Ты бы действительно хотел пойти жить в тюрьму?

— Да нет, черт возьми. Что уж, и поговорить нельзя? С тобой, Шевек, беда в том, что ты ничего не говоришь, пока не накопишь целый вагон адски тяжелых кирпичей-аргументов, а потом как вывалишь их все сразу и даже не взглянешь на окровавленное тело, раздавленное этой горой кирпичей…

Шевек уселся с видом человека, доказавшего свою правоту.

Но, Бедап, коренастый, крепкий парень с квадратным лицом, грызя ноготь на большом пальце, сказал:

— Все равно, от сути того, что сказал Тирин, мы не ушли. Хорошо было бы знать, что мы знаем об Уррасе всю правду.

— Кто же, по-твоему, нам врет? — спросил Шевек.

Бедап невозмутимо встретил его внимательный взгляд.

— Кто, брат? Кто же, как не мы сами?

Планета-сестра лила на них свой свет, безмятежная и ослепительная, прекрасный пример невероятности реального.

Насаждение лесов на Западно-Темаэнской Литторали было одним из великих предприятий пятнадцатого десятилетия Заселения Анарреса; в нем были заняты в течение двух лет почти восемнадцать тысяч человек.

Хотя длинные пляжи Юго-Востока были плодородны и обеспечивали многие рыбацкие и земледельческие общины, пахотная земля лишь узкой полосой тянулась вдоль моря. Дальше от моря и к западу широкие равнины Юго-Запада на всем протяжении были почти необитаемы, если не считать нескольких лежащих далеко друг от друга рудничных городков. Этот район назывался Пыль.

В предыдущую геологическую эру Пыль была необъятным лесом холума — вездесущего, преобладающего на Анарресе вида растений. Климат тогда был жарче и суше. Длившаяся тысячелетиями засуха убила деревья и иссушила почву, превратив ее в мелкую серую пыль, которая теперь при каждом дуновении ветра поднималась, образуя холмы столь же чистых очертаний и столь же бесплотные, как всякая песчаная дюна. Анаррес надеялся восстановить плодородие этой не знающей покоя земли, вновь насадив погибший лес. Это, по мнению Шевека, согласовалось с принципом Причинной Обратимости, который отвергала Секвенциальная школа физики, почитаемая в данный момент на Анарресе, но который все же оставался сокровенным, молчаливо подразумеваемым элементом одонианской мысли. Шевек хотел бы написать статью, в которой была бы показана связь идей Одо с идеями темпоральной физики, особенно — влияние Причинной Обратимости на то, как Одо трактует проблему цели и средств. Но в восемнадцать лет ему не хватало знаний, чтобы написать такую статью, а если он не сумеет в скором времени вернуться из этой чертовой Пыли к физике, у него этих знаний вообще никогда не будет.

По ночам в лагерях Проекта «Лес» все кашляли. Днем они кашляли меньше; они были слишком заняты, чтобы кашлять. Эта пыль была их врагом, мелкая, сухая гадость, забившая горло и легкие; их врагом и их подопечной, их надеждой. Когда-то эта пыль лежала в тени деревьев, густая и темная. Быть может, после их долгого труда опять станет так.

Лист зеленый из камня выводит она,

Ключ прозрачный — из сердца скалы…

Гимар все время напевала про себя эту мелодию, и теперь, возвращаясь жарким вечером по равнине в лагерь, она пропела эти слова вслух.

— Кто? Какая «она»? — спросил Шевек.

Гимар улыбнулась. Ее широкое шелковистое лицо было измазано пылью, местами спекшейся, все волосы были в пыли, от нее сильно и приятно пахло потом.

— Я выросла на Южном Взгорье, — ответила она. — Там, где живут рудокопы. Это песня рудокопов.

— Каких рудокопов?

— Разве ты не знаешь? Людей, которые уже были здесь, когда прибыли Поселенцы. Некоторые из них остались и присоединились к общине. Рабочие с золотых рудников, с оловянных рудников. У них еще есть свои праздники и свои песни. Тадде («папа». Маленький ребенок может называть «тадде» и «мамме» любого взрослого. «Тадде» Гимар мог быть ей отцом, дядей или просто взрослым — не родственником ей, относившимся к ней с отцовской или дедовской привязанностью. Она могла называть «тадде» или «мамме» нескольких человек, но это слово употребляется в более специфических случаях, чем «аммар» (брат/сестра), которым можно называть любого) был рудокопом, он мне это пел, когда я была маленькая.

— Ну, так кто же «она»?

— Не знаю, просто в песне так говорится. Разве мы здесь делаем не то же самое? Выводим зеленые листья из камней!

— Звучит, как религия.

— Да ну тебя с твоим заумными книжными словами. Просто песня такая. Ой, хоть бы вернуться в тот лагерь, там хоть поплавать можно было бы. От меня воняет!

— И от меня воняет.

— От нас всех воняет.

— Из солидарности…

Но теперешний лагерь был в пятнадцати километрах от Темаэ и плавать можно было только в пыли.

В лагере был мужчина, имя которого звучало похоже на имя Шевека: Шевет. Когда звали одного, откликался другой. Из-за этой случайной схожести Шевек чувствовал к этому человеку что-то вроде сродства, особую связь с ним, иную, чем братская. Пару раз он ловил на себе взгляд Шевета. Пока они еще не разговаривали друг с другом.