Карта неба - Феликс Х. Пальма Страница 12

Наконец капитан Макреди перестал качать головой, отошел от туши и оценивающим взглядом окинул горизонт.

— Слушайте меня внимательно, — сказал он, обшарив окрестности прищуренными глазами. — Отныне никто не покинет судно без моего разрешения. Мы укроемся внутри и выставим посты. Если эта тварь проделала такое с полярным медведем, нет нужды говорить, что бы она могла сделать с любым из нас.

Все уныло согласились с капитаном. Нет, не стоит об этом говорить.

— Что касается медведя, — добавил капитан, — то поднимите тушу на судно. По крайней мере, у нас будет еда, пока мы будем ждать появления этой твари, потому что рано или поздно она непременно появится.

Все послушно вернулись на судно, как-то сразу смирившись с осадным положением, в котором они вдруг очутились, и не пытаясь протестовать, хотя их покорность объяснялась скорее тем, что они просто не знали, на кого им жаловаться. Мало того что они рисковали замерзнуть насмерть на проклятой льдине, так теперь к этому в виде особой приправы добавился звездный монстр! Шагавший в конце невеселой процессии Рейнольдс заметил, что Аллан задержался возле того места, где стояли сани, и с озабоченным видом вглядывается в даль, словно размышляя над тем, готов ли хрупкий человеческий разум к созерцанию существа из другого мира, чей вид настолько несхож со всем существующим на Земле, что, возможно, покажется скорее непонятным, нежели страшным.

— Мы одни… — пробормотал он, поравнявшись с Рейнольдсом. — Одни против него.

От этих слов у Рейнольдса сжалось сердце. Ему показалось, что окружавшая их бескрайняя равнина вдруг сузилась до крошечных размеров.

Прошло два дня. Все было по-прежнему спокойно. Хотя, безусловно, это было напряженное спокойствие, когда любые непонятные звуки заставляли вздрагивать, когда самые впечатлительные от неожиданности проливали бульон на пол, а мушкет становился за обедом столь же обычным атрибутом, как столовые приборы. Это было подозрительное и преувеличенное спокойствие, когда нервы натянуты до предела, что приводило к ссорам и перепалкам по любому поводу, и разрешались они в большинстве случаев тем, что один из участников выхватывал нож, а в остальных — вмешательством капитана Макреди, для которого ссоры служили предлогом для демонстрации своих боксерских навыков. В общем, это было такое утомительное спокойствие, что все втайне мечтали, чтобы их наконец атаковал чертов монстр и стало бы ясно, могут они его победить или же их попытки оказать сопротивление окажутся такими же тщетными, как у пресловутого медведя, чье мясо теперь ублажало их желудки.

Для того чтобы появление демона не застало команду врасплох, Макреди распорядился выставить на палубе четырех вахтенных, по одному с каждой стороны. И хотя Рейнольдс был освобожден от этой обязанности то ли потому, что он возглавлял экспедицию, то ли из-за раненой руки, он время от времени выходил на палубу подышать свежим воздухом, особенно когда после долгого заточения ему начинало мерещиться, будто его и без того тесная каюта сделалась еще уже. Но на этот раз он покинул свою каморку по другой причине. Его каюта располагалась чересчур близко к лазарету, находившемуся на самом носу судна, и он только что узнал, что доктор Уокер, с таким состраданием отнесшийся к нему, когда он обжег руку, собирается ампутировать ногу матросу Карсону, чтобы у того не началась гангрена. Незадолго перед этим Рейнольдс уже слышал жуткие завывания Рингуолда, доносившиеся словно из глубин ада, а ведь тому ампутировали всего лишь три пальца на руке.

Судя по тому, с какой свирепостью обрушился на него мороз, едва он вышел наружу, температура опустилась ниже сорока градусов. Жуткий ветер завывал над обрубками мачт и снежным откосом, перемещая снег из стороны в сторону. Рейнольдс закутался в свой плащ и огляделся по сторонам. Он с радостью обнаружил среди дозорных Аллана. Фигуру артиллериста, чье тело, казалось, было составлено из тонких и удлиненных деталей, напоминая силуэт голенастой птицы, было невозможно спутать ни с одной другой, хотя она и была спрятана под несколькими слоями одежды. Немного поразмыслив, Рейнольдс решил побеседовать с ним. В конце концов, юноша из Балтимора был единственным членом команды, чьи впечатления о происходящем могли ему что-то подсказать.

Так же, как это было с Гриффином во время похода к летательной машине, когда Рейнольдс впервые подошел к Аллану, у него не было иного намерения, кроме как выяснить причину, по которой к экспедиции присоединился человек, столь же резко отличавшийся от остальных матросов, как щеголеватая буквица отличается от каракулей малограмотных людей, чей удел — заурядная тоска и незамысловатые пороки. С самого начала Аллан проявил себя как прекрасный собеседник, став почти единственным человеком на борту «Аннавана», с кем Рейнольдс мог найти общий язык, а потому глава экспедиции частенько искал встреч с юношей — они помогали ему проветрить мозги. Со временем, заметив, что, похоже, Аллан тоже уютно себя чувствует в его компании, он стал приглашать его к себе в каюту, чтобы вместе расправиться с запасами бренди, привезенного с континента. И Рейнольдс сумел уже обнаружить, какое пагубное действие оказывал алкоголь на беднягу Аллана: если первая рюмка превращала его в блестящего оратора, то после второй он принимался безудержно болтать, то и дело сбиваясь с мысли, и все пытался раскрыть душу перед Рейнольдсом, считавшим, что не заслуживает подобных откровений. Наконец, после третьей, он начинал клевать носом, уже ничего не соображая. Рейнольдс никогда еще не встречал человека, который был бы столь же нестойким к спиртному, как Аллан. Малолетний ребенок и тот дал бы ему фору. Впрочем, Рейнольдс этого не проверял.

Несмотря на все это, их беспорядочные беседы позволили начальнику экспедиции составить довольно точную биографию Аллана, которую, с вашего позволения, я сейчас изложу, выделяя лишь самое основное, чтобы не слишком отвлекать ваше внимание. Возможно, эти сведения окажутся вам полезными, учитывая неожиданную роль, какую артиллерист будет играть в нашей истории. Поначалу Аллан говорил Рейнольдсу, как и остальным членам команды, что он сын Бенедикта Арнольда, американского генерала, предавшего своих и перешедшего на сторону британцев во время Войны за независимость. Да, словно провоцируя окружающих, чтобы они потребовали от него отречься от обесчестившего себя отца. Однако, поскольку Аллан был не способен лгать под алкогольными парами, Рейнольдс очень скоро выяснил, что у юноши далеко не столь известные родители: Аллан был сыном актеров бродячего театра, умерших от чахотки, когда мальчику было всего три года. Правда, его сиротская жизнь продолжалась совсем недолго, поскольку тут же все заботы о нем взяла на себя богатая ричмондская семья, восхищавшаяся сценическим талантом его несчастной матушки. Но глава семейства не соглашался официально усыновить Аллана, несмотря на уговоры своей супруги. Его отказ, как сразу же понял Рейнольдс, наложил глубокий отпечаток на отношения между Алланом и благодетелем, причем последний не только отказывался ставить свою подпись на бумагах, которые могли связать их сильнее любых кровных уз. Как только его подопечный достиг отроческого возраста, он стал готовить его к карьере адвоката, не обращая внимания на то, что подросток каждую ночь при свете свечи пишет стихи и мечтает стать поэтом. Естественно, что эти трения, с каждым разом все более частые и глубокие, сделали обстановку в доме невыносимой, и после нескольких лет разлада, взаимного непонимания и даже обоюдных угроз Аллан, которому все это надоело, решил прибегнуть к иной стратегии, позволяющей помириться с опекуном: он сказал ему, что хотел бы поступить в Вест-Пойнт. Это было последнее средство. Как он и предполагал, опекун принял идею на ура и с облегчением вздохнул, посчитав, что наконец-то ершистый юноша перестанет бездельничать и найдет свою дорогу в жизни. Но чем ближе становился день поступления в академию, тем больше Аллан убеждался в том, что немного поспешил: на самом деле меньше всего на свете он желал оказаться в Вест-Пойнте. Единственное, чего ему хотелось — это исчезнуть, сделать так, чтобы земля его поглотила, либо, если такое невозможно, найти место, где время бы чудесным образом остановилось, что позволило бы ему думать, набираться сил, решать, какой жизни он хочет для себя, и, возможно, написать новую поэму, уже зарождавшуюся в его голове, не заботясь о ежедневном добывании хлеба насущного. Существовало ли такое место где-нибудь, кроме тюрьмы? Когда до него дошли слухи о готовящейся экспедиции на «Аннаване», не гарантировавшей возвращение, зато обещавшей сплошные приключения, он понял, что это как раз то самое. И решительно поднялся на борт судна, не задумываясь над тем, куда завезет его несчастную душу старый китобоец и что ее ждет: безумие или искупление.