Память, что зовется империей - Аркади Мартин Страница 12

На сей раз Махит явилась к комплексу Юстиции пешком, пока Три Саргасс и Двенадцать Азалия шли рядом, то и дело меняя свое положение. Она чувствовала себя заложницей или возможной жертвой политического покушения – и то и другое было слишком похоже на правду, чтобы сохранять оптимизм. Кроме того, она собиралась проникнуть в морг. Или помочь человеку с законным доступом в морг провести туда людей без доступа. Короче говоря. Теперь она политик.

Она жалела, что не получила более четких указаний от совета станции, как именно участвовать в политике. Большая часть указаний – после «узнать, что случилось с Искандром Агавном», – была в духе «делать работу на совесть, отстаивать права наших граждан, не позволить тейкскалаанцам нас аннексировать, если такой вопрос возникнет». Осталось такое впечатление, будто почти половина Совета – особенно Акнель Амнардбат, советница по культурному наследию, склонная считать дипломатию и сохранение культуры своей вотчиной, – надеялась, что тейкскалаанская культура ей нравится достаточно, чтобы получать удовольствие от назначения, и не нравится настолько, чтобы не допускать дальнейшее взаимосмешение этой культуры с искусством и литературой станционников. Другая же половина Совета – под предводительством советника по шахтерам Тарацем и советницей по пилотам Ончу (их Махит считала практичной половиной правительства из шести человек – а надежды Акнель Амнардбат высоко бы не ставила) давила на следующее: «Не дать империи нас аннексировать, но проследить, чтобы мы оставались главным источником молибдена, вольфрама и осмия – не говоря уже о доступе и информации о Вратах Анхамемат». Так считать ли вариант «моего предшественника убили, а меня, кажется, втягивают в закулисное расследование ради защиты станционных технологий» частным случаем пункта «не дать империи нас аннексировать»? Вот Искандр знал бы. Или хотя бы имел свое четкое мнение.

Район Города, где находилось правительство империи, огромный и старинный, был построен в виде шестиконечной звезды: секторы Восток, Запад, Север и Юг, а также Небо – вытянутый между Севером и Востоком, – и Земля – торчащий между Югом и Западом. Каждый сектор состоял из заостренных башен, набитых архивами и офисами, связанных многоэтажными мостами и арками. В воздухе между самыми населенными башнями висели дворы – с полами прозрачными или инкрустированными песчаником и золотом. В центре каждого располагался гидропонный сад, где в стоячей воде плавала фотосинтезирующая растительность. Невероятная роскошь, доступная только на планете. Цветы в гидропонных садах, похоже, подбирались по расцветке; чем ближе к министерству юстиции, тем краснее и краснее становились лепестки, пока середина каждого двора уже не смахивала на пруд из светящейся крови, и тут Махит увидела здание, ставшее ее первым пунктом назначения – практически немыслимое число часов назад, этим утром.

Двенадцать Азалия провел указательным пальцем по полированной пластинке из зеленого металла рядом с дверью, нарисовав фигуру, которую Махит приняла за его каллиграфическую роспись – уловила где-то в середине спрятанный глиф, обозначающий «цветок», а в его имени при написании должны быть глиф «двенадцать», глиф «цветок» и уточнение вида цветка. Дверь в министерство с шипением открылась. Когда Три Саргасс тоже подняла руку к пластине, Двенадцать Азалия перехватил ее запястье.

– Просто заходи, – сказал он тихо, поторопив обеих внутрь и позволив дверям плотно закрыться у них за спиной. – Можно подумать, ты никуда не пролезала тайком…

– У нас же есть законный доступ, – прошипела Три Саргасс. – А кроме того, нас записывали камеры Города…

– И наш хозяин не желает, чтобы мы ассоциировались с его приходом, – отметила Махит не громче, чем нужно, чтобы ее услышали.

– Именно, – сказал Двенадцать Азалия, – и если дойдет до того, что кто-то начнет шарить по аудиовизуалке Города в поисках, кто заходил сегодня в министерство, значит, у нас и так уже серьезные проблемы, Травинка.

Махит вздохнула.

– Давайте быстрее; веди к моему предшественнику.

Губы Три Саргасс сжались в тонкую задумчивую линию, и она вернулась за левое плечо Махит, пока Двенадцать Азалия заводил их под землю.

Морг выглядел так же. Воздух прохладный, и пахнет неестественно чисто, словно его прогоняли через фильтры. Икспланатль – или Двенадцать Азалия после собственного расследования – накрыл тело Искандра тканью. Махит резко охватил ползучий страх: в последний раз, когда она здесь стояла, ее имаго выплеснул эмоции вместе с гормонами эндокринной системы и исчез. А она все равно сюда вернулась. Снова всплыла скверная мысль о саботаже: не может ли вредно воздействовать само помещение? (Или это ей так хочется, чтобы дело было в помещении и саботаж не оказался ее собственным провалом или работой кого-то на Лселе?)

Двенадцать Азалия снова стянул простыню, обнажая лицо мертвого Искандра Агавна. Махит подошла ближе. Пыталась видеть в трупе только материальную оболочку; физическую задачку из нынешнего времени, а не то, что когда-то хранило в себе личность – точно так же, как хранила она. Одну и ту же личность.

Двенадцать Азалия надел стерильные хирургические перчатки и аккуратно приподнял голову трупа, повернув так, чтобы Махит видела затылок, и спрятав самое крупное место инъекции консерванта – в большой вене на горле. Труп, податливый и обмякший, двигался так, словно он свежее трехмесячной давности.

– Разглядеть трудно – шрам маленький, – сказал он, – но если надавить сверху на шейный отдел позвоночника, уверен, ты почувствуешь аберрацию.

Махит надавила большим пальцем в ложбинке черепа Искандра, прямо между связками. Кожа казалась резиновой. Слишком поддавалась, причем неправильно. Под подушечкой пальца предстал крошечной аномалией мелкий имаго-шрам; под ним скрывалась развернутая архитектура имаго-аппарата – твердость знакомая, как сами кости черепа. У нее то же самое. Во время учебы у нее была привычка поглаживать его большим пальцем. Не делала так с тех пор, как ей хирургическим путем установили имаго-аппарат с пятью годами опыта Искандра. Это не входило в его привычные жесты и вне станции могло выдать тайну, так что она позволила жесту раствориться в той новой совмещенной личности, какой они должны были стать.