Кукла-талисман - Генри Лайон Олди Страница 12

Прошу вас больше не приходить ко мне, повторила Юко. Ни в баню, ни домой, если даже у вас и были такие намерения.

Три дня спустя из дома банщицы стал нестись дурной запах. Бездыханное тело Юко обнаружили соседи: девушка лежала с перерезанным горлом, кровь на циновках успела засохнуть. Над Юко, пируя, кружились тучи мух. Хорошо еще, что труп не объели собаки, пробравшись в жилище. Нож, которым Юко лишила себя жизни, принадлежал господину Имори – изящная безделушка оказалась достаточно остра для самоубийства.

Никому не пришло в голову обвинить Кояму Имори в убийстве банщицы. Все знали, что случись так, и прекрасное тело господина Имори в течение трех дней явилось бы в управу службы Карпа-и-Дракона с целью доложить о фуккацу. Проверка не заняла бы много времени, и душа Юко продолжила бы жить-поживать, облекшись в плоть молодого самурая и заполучив должность смотрителя княжеского зонтика. Воистину подарок судьбы, восхитительная карьера для бабочки из «мыльной страны»!

Суть дела прояснила записка, оставленная бедняжкой Юко. Будучи грамотной, банщица выказала также удивительную предусмотрительность, положив записку на видном месте, чтобы нашли непременно. В своей смерти Юко винила Кояму Имори, упрекала его за бессердечие и отмечала жестокий нрав.

«Явившись ко мне, – писала Юко, – господин Имори подверг меня самому гнусному насилию, не пощадив моей скромности и пренебрегая мольбами беззащитной женщины. Ножом, которым я пресекла нить своей жизни, он угрожал мне, добиваясь покорности. Утолив свои постыдные желания и насытившись моим телом, господин Имори забыл нож на полу комнаты. Не имея другой возможности отомстить насильнику, я свожу счеты с жизнью. Мой позор да ляжет на его плечи! Мое несчастье да преследует его в мире живых, а также после смерти господина Имори во веки вечные! Такой подлый человек способен на все: предать друга, изменить господину, отказаться от сыновнего долга.»

Тело банщицы, даже не подумав бросить его в очистительный огонь, зарыли на старом кладбище Куренкусаби. Здесь уже давно не случалось похорон, да и это погребение вряд ли можно было назвать честными похоронами. Погребальных обрядов не было – во-первых, кто станет молиться за душу опозоренной самоубийцы, ублажавшей намыленных похотливцев, а во-вторых, кто станет это делать бесплатно? Юко не позаботилась оставить денег, чтобы оплатить труды священников.

Тем бы дело и кончилось, но записка стала достоянием гласности.

Произнеси Юко свои обвинения при жизни – вряд ли бы они имели такой вес, какой получили после смерти девушки. Казалось, мертвое тело висит грузом, отягощающим обстоятельством на каждом слове. Насильник? Ненасытный мерзавец, кому не хватило всеобщей любви, если он решил вдобавок взять любовь без спросу?!

Пошли разговоры. На улице горожане плевали господину Имори вслед. Женщины бросали в него камнями и гнилыми овощами. Дети заголяли грязные зады и поворачивались к Имори спиной, демонстрируя презрение. Не снеся осуждения, старший брат выгнал юношу из дому, строго-настрого запретив возвращаться. Красавчик сунулся было к друзьям, но друзья отвернулись от насильника. Князь Сакамото лишил Имори должности смотрителя зонтика, а потом и вовсе изгнал со службы.

«Я бы отдал вам распоряжение покончить с собой, – писал князь в послании, которое передал со слугой, – но глубоко убежден, что у такого негодного человека, как вы, не хватит духу на поступок самурая. Убирайтесь из Акаямы, это лучшее, что вы можете сделать.»

Так и случилось: Кояма Имори оставил город. Одни утверждали, что видели его на Западной дороге, переодетого бродячим торговцем, другие возражали, что ронин ^[7] ушел на восток, в горы, желая предаться очистительному созерцанию; третьи лично сидели на веслах в той рыбачьей лодке, на борту которой Имори оставил остров Госю. Так или иначе, в Акаяме насильника больше никто не видел.

Век сплетен короток. Вскоре все забыли о банщице Юко и самурае Имори, сменив тему пересудов. Сочини настоятель Иссэн пьесу для театра, опиши любовь, смерть и изгнание в чеканных строках – и восторг зрителей увековечил бы эту историю. А так, без пьесы – о чем тут помнить?

* * *

– Где ты, говоришь, ее зарыли?

– На Куренкусаби, господин.

Журавлиный Клин, отметил я название кладбища. Память услужливо подбросила клочок расписных обоев, сохранившийся на стене жилища бедняжки Юко: белый журавль на голубом небе.

«Совпадения, – вспомнил я, – знаки, которые нам посылает судьба.»

Слушая рассказ хозяина бани, я чувствовал себя легендарным императором Дзимму, заплутавшим в трех соснах, а самого хозяина представлял трехлапым вороном-проводником. Не могу сказать, что ворон вывел меня к победе – скорее завел в самую глухомань.

– А помыться? – с изумлением горланил он мне в спину, когда я, не говоря больше ни слова, направился прочь. – Размять усталые члены? У нас такие мастерицы есть, куда там покойной Юко…

Похоже, он считал, что после рассказа о живых и мертвых господин проверяющий просто вспыхнет от желания посетить баню. Рухнет в горячую воду, отдаст себя в руки банщиц. Господин проверяющий? А кто же еще, раз «щегла» принял, не побрезговал…