Порох и соль - Дмитрий Манасыпов Страница 12

Ньют, пальцем поддевая сметану, мешала в ней ягоды. Она вообще любила сладкое и торговцы медом ее обожали. А как еще, если хранишь дома не только мед, но еще воск, соты, что-то там остальное, выходившее от пчел? Город – это город, и в нем всегда есть грызуны, а тех хлебом не корми, дай добраться до жратвы. А Ньют…

У себя, в десяти домах между Луковым и Жестяным переулками, Ньют лучше всех устраивала крысиные ловушки и мышеловки. Потому многие торговцы с Нижнего рынка ее привечали и порой вкуснятина доставалась бесплатно.

– Что за дело, Хайни? – наконец не выдержала подруга.

– Настоящее, с призовым кораблем и оплатой. – Хорне положил на стол три кругляша. – Возьми, сейчас пойдем к кораблям, купишь по дороге новую куртку. Пойдешь домой – купи братишкам чего-нибудь.

Отец Ньют остался калекой, без одной ноги и глаза. Его взяли в рыбачью артель и он вместе с ней, остался на Зеенсмарке, утопленный молодыми серпентами. Мать Ньют умерла, разрешаясь самым младшим из ее братишек. Всего у Ньют их было трое, близняшки и мелкий, а следила за ними отцовская старшая и бездетная сестра-приживалка. Ньют с братьями ее любили и звали бабушкой Улле.

Хорне, пока семья была почти полной и сильной, помогал им как мог. Дружбу с ней, сероглазой и златовласой, ехидной и доброй, вздорной и мудрой, Хорне ценил высоко. Когда он остался полностью один, кроме нее никого и не было рядом. Ну, может Молдо, что сейчас стоило найти. Был еще Блэкбард, но его Хорне опасался. Оба ветерана моря, ходившие с дедом и отцом, хотя бы появлялись просто так, узнать – как там оставшийся Кишки-Вон, пока старого хрыча Хоссте нелегкая таскала по воде в последнем походе.

– Много? – спросила Ньют, кивнув на золото.

– Пятьсот мне. Матросам по пятьдесят.

– Я пойду без денег, просто с тобой. Возьму половину положенного с призовых, Хайни…

«Ее место на берегу, в хорошеньком беленом домике…»

Угу, хорошо ей так думать и говорить. Поди не дай Ньют отправиться туда, где ей хочется быть? Она уже три года росла сама, сама кормила братьев, сама делала все для своих. Хорне иногда даже пугался, считая, что рядом с ней просто мальчишка-несмышленыш. Ньют, умница и добрячка, легко угадывала такие моменты и, как специально, начинала расспрашивать о лоциях, такелаже, кораблях, астрономии и остальном, вбиваемом в упорную голову Хайни уже умершими старшими.

– Я подумаю, – проворчал он, глядя перед собой и набив рот.

Ньют не спорила, придвинулась ближе и уставилась, подперев щеку рукой.

– Чего? – испугался Хорне.

– Ничего.

Он съел еще одну рыбку, покосился на нее:

– Ну, чего?

– Кот там как?

Хорне отхлебнул пива, поморщился и цапанул остатки вина. Попробовал…

– Кислятина, не вино. Ты попробуй!

– Я такого не говорила, это та твоя пава такое ляпнула! – неожиданно взбурлила Ньют.

– Ай, Ньют, брось! Флоренс платит и…

– Ой, а она теперь уже Флоренс, да?!

Хорне уставился в стол, липкий и весь в разводах. Стол отец приволок откуда-то с востока, из Драгоша. Весь покрытый разноцветными, белыми, серыми, желтыми и светло-рыжими треугольничками наборного дерева, он всегда нравился Хорне. И сейчас ему даже стало стыдно за грязь на нем.

Но не так, как почему-то краснелось от слов Ньют. Да что ж такое, а?!

– Ньют!

– Чё сразу Ньют?! Она тебе все зенки своими сиськами закрутила, то так сядет, то эдак выпятит, сучка крашеная!

– Почему крашеная? – оторопел Хорне.

– Потому! – рявкнула Ньют. – Ты ее ресницы видел? Они у нее сивые, как у свиньи! Красится, чтобы не узнали! И чтобы таких как ты, идиотов, за нос водить… сиськами, задницей и всем остальным! Наняла она его на дело, ишь, обезьяна лысая! Да ваще – может у нее это парик! Такие даже у нас уже появились!

Хорне начал злиться. Вот чего она прицепилась, как морской ерш, не отдерешь?!

– Извини, – буркнула Ньют, – не выспалась, наверное. Мелкий там сопливит и кашляет. Так что с Котом?

А с Котом, что «Дикий Кот», двухмачтовый сторожевик, выкупленный дедом у города много лет назад, все хорошо. Вернее, правильно было бы сказать – полуторамачтовый, ведь грот ставили только в самом крайнем случае, поднимая в наклон к носу, но двухмачтовый звучало солиднее. И с кораблем все вполне хорошо, о чем, о чем, а о нем Хорне не забывал.

«Кот» ждал своего часа в гавани, заведенный к пирсу. Недавно его даже доковали, чистили киль, оббивали медью по ватерлинии, смолили и меняли топенант с тросами. Бухты пеньки, скрученной в разномастные канаты, обошлись Хорне в последний из кошелей, оставленных дедом, так, да. Но Хайнрих Хорне Кишки-Вон, оставшись последним из Кишки-Вон, помнил дедову науку.

А его наука была простой: сам жри, что хошь, главно не помри с голодухи, пропей куртку, шляпу-зюйдвестку, шитый камзол с перевязью, браслеты с перстнями, даже новомодные пистоли, если имеешь такие, но никогда не пропивай и не теряй нескольких вещей.

Самой головы, хотя бы половины зубов, боевого пояса с тесаком, штормовых сапог и корабля. И корабль, вообще-то, у Хоссте Хорне стоял на первом месте, затем следовала голова и остальное. Вот такие вот дела.

– Команду набрать надо и за аренду в гавани расплатиться. А свой док я выкуплю назад… когда все сделаем.

– Хорошо, – согласилась Ньют, – очень странно, Хайни, но нам с тобой нужно идти набирать команду. Даже смешно… помнишь, как играли в «абордаж» с парнями, пока Оле не стал полным говнюком?

Хорне помнил и даже улыбнулся. Невесело, но все же. Верно, им сейчас идти набирать настоящую команду на настоящее дело.

– Надень отцовский пояс с перевязью, – посоветовала Ньют и… передумала. – Нет, не надо. Пошли, как обычно ходишь. А то посмеются еще, а зачем оно нам с тобой нужно, правильно?

Вот всегда с ней так, всегда права, когда подумает…

– Блэкбард всегда сидит в «Слоне», – подсказал Ньют, – всегда-всегда, Хайни.

Блэкбард, Блэкбард…

Невысокий и почти такой же в ширину, совсем белый от седины, с бородкой, от виска до виска и без усов, в кожаном колпаке, когда-то купленном на Юге, почти у самых первых пляжей Черного берега, там, где лежали жаркие и злые земли Халифата. Всегда в чистом синем камзоле, синей рубахе и синих бриджах, заправленных в чулки. Блэкбард носил башмаки на толстой нескользящей подошве. Как и все редкие канониры, жившие на берегу.

Церковь Мученика билась с пушками уже пару десятков лет, и всю эту пару десятков лет их, канониров, особенно пиратских, вешали сразу. А порой, бывало и такое, привязывали к стволам орудий и выстреливали порохом, прожигая дырищу в человеке. Канониров боялись, не любили, но ценили. А редкие выжившие, приходившие домой окончательно, обратно в море не выходили. Им платили так, что хватало даже внукам, если такие появлялись.