Дочь короля - Вонда Нил Макинтайр Страница 105

– Вы поступили бы достойнее, если бы исполняли повеление моего предшественника: удел женщин – молчание и послушание.

– Даже у женщин есть душа. Шерзад – женщина. Убить ее означает совершить смертный грех.

– Вы намерены учить меня, что есть грех?

Воцарилось безмолвие, с каждым мгновением делавшееся все глубже и глубже. Ничто не нарушало его, кроме шуршания шелка, протягиваемого мадам де Ментенон сквозь ткань.

– Полагаю, моя сестра права, ваше святейшество, – нашел в себе силы произнести Ив.

– Вот как? В самом деле? – осведомился его святейшество. – Вы обсуждали с морской тварью бессмертие души? Обсуждали с нею христианскую веру? Вы обратили ее?

– Нет, ваше святейшество.

– Тогда что заставляет вас предположить, будто ваша сестра права, а Церковь заблуждается?

– Не заблуждается! – горячо воскликнул Ив. – Я лишь полагаю, что Господь сподобил меня стать свидетелем чуда. Возможно, он возвысил морских тварей, даровав им человеческий разум!

– Это создание безобразно и нелепо, – возмутился его святейшество. – Оно ничем не напоминает человека!

– Шерзад не столь безобразна, как я, – неожиданно произнес граф Люсьен голосом нежным, словно лепестки роз: прекрасным, совершенным, без шипов. – А ведь я человек. Впрочем, конечно, я очень богат.

Мари-Жозеф едва удержалась, чтобы не броситься к нему, не обнять, не крикнуть, что он совсем не такой, что он великолепен.

Иннокентий встал с кресла и в ярости воззрился на Люсьена:

– Вы отрицаете существование Господа! Может быть, Великий инквизитор был прав. Возможно, вы и эти уродливые твари действительно дьяволово отродье!

– Мои родители были бы весьма оскорблены, если бы им довелось это услышать, – невозмутимо произнес Люсьен.

– Полно, Кретьен, оставьте свои атеистические шутки, – сказал его величество.

– Кретьен! – Его святейшество с отвращением выплюнул это слово, которое обыкновенно произносил с благоговением. – Само ваше имя – издевательство над всем, что дорого верующему.

– Столь издевательское имя дал моим предкам за беспорочную службу Карл Великий.

– Кузен, – обратился Людовик к Иннокентию, – месье де Кретьен пользуется моим покровительством, невзирая на свои взгляды и даже на безбожие.

– Ваше величество, – взмолилась Мари-Жозеф, – вы – христианнейший монарх. Станьте защитником и благодетелем русалок, и обращение их в христианство послужит вашей вящей славе!

– Это лишь уловка, с помощью которой вы намерены спасти свою питомицу! – возразил Людовик.

– Не стану скрывать, самая мысль о ее гибели мне невыносима, – призналась Мари-Жозеф. – Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив ее плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.

Людовик откинулся на спинку кресла; блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.

– Мари-Жозеф, дитя мое, – произнес он, – я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради славы Франции, каннибализм – сущая мелочь.

Мари-Жозеф была столь потрясена, что не нашлась с ответом.

– Вы обязаны отдать мне морскую тварь, кузен, – потребовал Иннокентий.

– Обязан?

– Ее необходимо всесторонне изучить. Она опасна. Если отец де ла Круа ошибается и в эту тварь действительно вселился демон, то над ней надлежит совершить обряд экзорцизма. Однако нельзя исключать, что отец де ла Круа прав, и тогда мы стали свидетелями чуда, которое Господь явил нам в своем творении. Если это воистину так, это создание следует обратить в христианство, открыть ему Бога, исцелить от всех языческих заблуждений, ради славы Господней…

– Уж лучше я подарю вам павиана, – перебил папу Людовик, – вы с таким же успехом можете обратить в христианство его.

Оскорбленный, его святейшество поднялся с кресла.

– Простите меня, – произнес он, – я удалюсь. Я дряхлый старец, и ваше упорное сопротивление меня утомило. Отец де ла Круа, следуйте за мной.

С этими словами он с достоинством покинул комнату.

– Прошу извинить меня, ваше величество, – сказал Ив. – Пожалуйста, простите.

– Уходите! – велел король. – Оставьте меня в покое!

Ив склонился перед его величеством в глубоком поклоне и поспешил вслед за Иннокентием.

Мари-Жозеф вонзила ногти в ладони. Глаза у нее защипало от слез. Сквозь открытое окно в комнату прохладный ветерок внес песнь Шерзад, горестный плач по возлюбленному.

– Вам не следовало раздражать святого отца, моего кузена, месье де Кретьен, – упрекнул его Людовик.

– Простите мне дурные манеры, ваше величество. Ваш святой отец не устает изумлять меня ненавистью, которую он мне демонстрирует.

– Вам-то что за дело до святых отцов?

– Ровно никакого, ваше величество, но я всякий раз удивляюсь, когда они обнаруживают свое лицемерие.

– Он нужен мне как союзник. Франция нуждается в его святейшестве, в его войсках и в его казне.

– Если бы вы только согласились восстановить их в правах, протестанты стали бы служить вам верой и правдой…

Мадам де Ментенон резко подняла голову, в негодовании воззрившись на Люсьена; его величество отвечал, сдерживая ярость:

– Не стоит гневить меня, Кретьен. Вам посчастливилось, что вы всего-навсего атеист, а не протестант.

Люсьен промолчал. Мари-Жозеф всей душой сострадала ему, гадая, не превратит ли завораживающий, едва ли не смертоносный взор короля их обоих в камень.

– Ваше величество, – наконец робко спросила она, – казна совсем оскудела?

– Королевство ждет множество испытаний, – сказал его величество. – Оно выдержит их, не прибегая к помощи еретиков. Однако справиться с этими испытаниями было бы легче, если бы те, кому я благоволю и кого я удостаиваю своей любви, не стали бы возражать мне, без конца осуждать и обвинять меня и нарушать мой покой. Можете идти. И не появляйтесь сегодня мне на глаза.

Мари-Жозеф ожидала, что граф Люсьен пожелает ей спокойной ночи или попрощается с ней, как только они покинут покои мадам де Ментенон, однако он проводил ее до узкой чердачной лестницы.

– Вы можете не подниматься со мною вместе, граф Люсьен, – сказала Мари-Жозеф. – Благодарю вас, вы очень любезны.

– Я провожу вас до дверей вашей комнаты.

Он повел ее по ступенькам на темный, пыльный чердак. Ему не подобало появляться в таких мрачных, унылых местах – ему надлежало блистать в лучах солнца, в синем с золотом жюстокоре, скакать на серой в яблоках Зели, рядом с его монархом.

– Почему он не слушает? – заплакала Мари-Жозеф.

– Он слушает, – возразил Люсьен. – Он слушает, но ни с кем не делится своими мыслями.