Седло для дракона - Дмитрий Емец

Стоит по колено в воде юный Мокша. Поит пегов. Он любит смотреть, как они пьют, как фыркают, как после поднимают головы, как срываются с морд тяжелые капли. Разбегаются от капель круги, уносит их быстрым течением. Пегов три: Ширяй, Стрела и Птенчик. Ширяй пьет долго, вдумчиво, с ощущением важности того, что делает. Мощный жеребец, почтенный, уверенный в себе. Он и в реку вошел глубже других – почти по грудь. Бока его, принимая воду, раздуваются, как кузнечные меха.

Стрела переступает с ноги на ногу, то и дело оглядывается, воды же касается самыми кончиками губ, точно целует. Она беспокоится за Птенчика, своего жеребенка. Птенчик смешной, хвостик у него куцый. Не бежит, а прыгает, точно на пружинках. Заскочит в воду, испугается – и сразу назад. Под попоной торчком стоят маленькие крылышки. Мокша часто думает, что надо было назвать его Кузнечиком, да вот поспешили.

На песке, вытянув ноги, сидит Митяй Желтоглазый. Смотрит на суету на противоположном берегу. Много там людей – чисто как муравьи мельтешат. Топорами стучат, пилят, леса ставят, костры палят. Тянутся вдоль берега груженые подводы. Суета, крики. Оно и понятно: кремлевскую стену до неба возвести – не кабак построить. Тут десятком каменщиков не отделаешься. Важное это дело, княжеское.

Наискось впадает в Москву-реку веселая речка Неглинная. В треугольнике на высоком мысу – Кремль. Не так давно, всего лет триста тому, были здесь только ров, песчаный вал и деревянные стены. Подпирали их крюковые жерди. Убери подпорки – и завалятся стены, поползут от дождей бревна по крутому склону. Каждые двадцать-тридцать лет, как по расписанию, – пожар. Дотла выгорает город, выгорают деревянные стены. Где завалятся, а где стоят почерневшими головешками, ждут лишь толчка, чтобы осыпаться. Опять их возводят, расширяют, прирезают к Москве новые и новые куски. Как птица Феникс восстает из пепла обновленный город.

Много леса вокруг, есть из чего строить, да только сколько можно – горит и горит. От лучинки, от уголька, от опрокинутой лампадки, от неприятельской запаленной стрелы. Уж и из метрового дуба пробовали стены возводить, и насыпи делали – все едино. Надоело это московским князьям. При Дмитрии Донском потянулись из Мячково, из Дорогомилово подводы с камнем. Легко режется известняк, сноровисто работают мастера. И года не прошло – взлетели к небу сероватые стены. Как зальет их солнцем – вовсе белыми кажутся.

Митяй с Мокшей еще помнят Кремль тем прежним белокаменным красавцем – девять башен, деревянные кровли на стенах. Но вот теперь, уж год или два тому, началось новое большое строительство. Со всей Руси собрал князь Иван III мастеров. Красив известняк, да ломок. Не устоять ему против пушек. Заменяют его кирпичной кладкой, подводят насыпи, возводят прочные высокие башни.

– Ты сегодня ныряешь? – спрашивает Мокша.

Митяй кивает. Ложится на спину, смотрит в небо. Вокруг лесистые, зверьем кишащие холмы. Медведей – тех поменьше стало. Оттеснили их люди. Отошли они в глушь немыслимую – в Сокольники, в Раменки, в Сущево, затаились в тамошних чащобах, а вот пушных зверей, птиц, бобров – тех до сих пор море. Волки тоже озоруют. Редкий день не режут крестьянский скот.

– Я с тобой нырну, хорошо? – искательно спрашивает Мокша.

Из высокой травы кивнуть нельзя, а Митяю не хочется отвечать словами. Поэтому он поднимает ногу и утвердительно сгибает ее в колене. Мокша смеется. Вот так Митяй! Ногой кивнул! Он счастлив, он любит нырять с Митяем. Тот знает двушку как свои пять пальцев, а закладки – те просто нутром чует. Порой ему даже копать не приходится. Наклонится, поднимет обычный с виду камень, перевернет – а внутри плещет синевой цветок, горит сдвоенная ягода или золотится тонкий, с нитяной ножкой гриб.

– Как ты нашел?! – восклицает пораженный Мокша.

– Не знаю. Словно окликнул меня кто… Но сейчас мы не его ищем. Пусть подождет!

И Митяй заботливо возвращает камень на место, не забывая перевернуть его так, как тот лежал прежде.

Обычно ныряльщик выматывается на двушке за несколько часов, а Митяй порой там даже ночует, правда, зарываясь в листья или хвою, потому что и он все же человек. И болеет, и страдает как и все. Больше всего досаждает ему рана – лисий укус.

Лису раскопал в норе и подкинул в избу Кика Златовласый, неуемные ручки которого точно для того привешены к телу, чтобы доставлять всем беспокойство. Порой Мокша прикидывает, как было бы хорошо, если бы Кика родился вовсе без ручек. Какой бы он тогда был хорошенький, с кукольным личиком, как бы все его жалели! А то и кудри пшеничные, и румянец на всю щеку, и улыбка белее снега – а так и тянет размахнуться и двинуть его со всей мочи. Со своей золотой пчелой Кика обращается ужасно. То в пироге ее запечет, то в угли закопает, а то наберет невесть где шершней, тарантулов – даже египетского скорпиона как-то выменял у заморских купцов на стрелецкую серьгу – и устроит в лукошке смертельный бой. Все интересно ему: существует ли на свете насекомое, которое одолеет его пчелу. Да вот только пчела у Кики не ему чета, драк не любит. Минуту-другую потерпит уколы скорпионова жала, а после развернется, лениво проползет насквозь стенку лукошка – и была такова.