Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 43

Доктор Робертс, генетик и микробиолог (и коренная калифорнийка), незадолго до того опубликовала книгу под названием «Научная совесть»: это был сборник эссе, объединенных общей темой дегуманизации науки. Две главы книги посвящались опытам над животными: автор считала эту практику неоправданной и собиралась поговорить с Уайтом именно об этом. Уайта она выбрала по нескольким причинам, которые и перечислила во вступительном слове к дискуссии (задуманной как обмен письмами, публикуемыми из номера в номер в журнале The American Scholar). Так, она заявила, будто Уайт на самом деле не верит, что человеческий мозг можно пересадить, но все равно продолжает свои кровавые и бессмысленные опыты на обезьянах – «…в убеждении, что его штудии неизбежно приведут к выдающимся достижениям в биологии» ^[313]. Но была и другая причина: Робертс считала Уайта в каком-то смысле лицемером. Как бы ни распространялся он о своей вере или о высокой морали, Робертс не сомневалась, что Уайт работает без «одухотворенной и просвещенной совести» ^[314]. Его деятельность аморальна, он не ведает разницы между добром и злом: «С каким бы высшим авторитетом он ни сверял свои поступки, это точно не христианство», – уверяла она ^[315].

Так она и написала Роберту Уайту, который только что вернулся из Рима, где его принимал сам папа римский. И это было лишь начало ее аргументации. В конце концов, Робертс была не просто журналисткой: сама ученый, она выступала против опытов с животными как с этической, так и с эволюционной точки зрения. Сначала, поясняла Робертс, эволюция подарила человеку развитую способность к моральному суждению, затем бурный технический прогресс потребовал от человека принимать этические решения все чаще и быстрее. «Не превратимся ли мы в бесчувственных роботов?» – спрашивала Робертс, вторя кливлендской Call & Post в своей тревоге о будущем. Сталкиваясь с этическим выбором, современные люди, в массе своей нерелигиозные, напрасно ищут ответов и одобрения у науки и ученых. В итоге «мир погружается в этический хаос и становится почти невыносимым местом, где нам и суждено жить – и умирать» ^[316]. Ученые в дивном новом мире получают «все больше власти над жизнью и смертью» и, рассуждала Робертс, все больше ставят на результат своей работы, поскольку она гарантирует им финансирование и, соответственно, доход ^[317]. Так возникает конфликт интересов. В доказательство Робертс приводила трансплантационную хирургию и баталии, разгоревшиеся вокруг прав доноров. Врачи, заявляла Робертс, «крадут» органы: торопят смерть пациентов, чтобы спасти других, которых считают более достойными жизни ^[318]. Себя Робертс причисляла к «антививисекционистам»: в то время так назывались защитники животных, потому что они выступали против вивисекции, то есть операций на животных, проводимых в научных целях. Она считала, что движение антививисекционистов – авангард борьбы против моральных слепцов из биомедицинского сообщества. Робертс заявляла, что зоозащитники в своем стремлении спасать лабораторных животных стали главными подвижниками универсальной, всеобщей этики. Она если не прямо, то намеком уравнивала борьбу за права животных, считающихся «низшими» по отношению к человеку, и поддержку социальных меньшинств, что естественным образом выливалось в разговор о правах всех живых существ – и людей, и других видов ^[319].

В этом у нее имелся знаменитый предшественник. Еще в 1789 году английский философ-моралист Иеремия Бентам писал, рассуждая о рабах на плантациях: «Черный цвет кожи не может быть оправданием того, что человек всецело предается в руки мучителям». Далее философ размышлял, что однажды может настать и такой день, когда и животные получат права, равные человеческим, – не на том основании, что они тоже говорят или мыслят, а на том, что они тоже страдают ^[320]. В 1970-х эту мысль Бентама вспомнили зоозащитники, в частности австралийский философ Питер Сингер, сравнивавший борьбу за права цветных и распространение (остро необходимое, как это он видел) гражданских прав и свобод на животных. Ученые-экспериментаторы, утверждал Сингер, попирают принцип равенства «не меньше расистов» ^[321]. Ущемление иных биологических видов он называл термином «специсизм» (от латинского слова species – биологический вид).

Робертс не использовала терминологию Сингера, но презирала Уайта за его обхождение с беззащитными «невинными тварями». Она не просто порицала его взгляды – она подчеркивала, что опыты на животных ставят под вопрос саму суть гуманизма: «Бесчисленные останки искалеченных животных, которых Уайт держал живыми в своих лабораториях, сделали этот мир гораздо менее уютным и добрым для всех его обитателей» ^[322].

Как и было условлено, Робертс прислала Уайту свое эссе до публикации, чтобы он мог обдумать ответ. Вероятно, он отложил эту работу на вечерние часы в домашнем кабинете: жена и дети уже давно спят, тихо играет классическая музыка. Кливлендская весна неохотно уступает лету; пустырь по соседству просох и вновь стал бейсбольной площадкой, и через месяц Уайт, как всегда, повезет детей в отпуск, на озеро. Бобби уже 15, скоро начнет водить, Крис не сильно отстает; малютка Рут начала ходить, и скоро ей перестанут надевать подгузники. Возможно, принимаясь за чтение, Уайт ожидал, что Робертс обрушится на его исследования в манере Фаллачи, горестно описывая детские ручонки макак и их невинные души. Вряд ли он рассчитывал, что она возьмется развенчивать его веру, – и, скорее всего, не догадывался, что предводительница зоозащитников ухватится за расовый аспект пересадки органов. Но Уайт не даст загнать себя в угол – уж точно не в печати. Он даст выверенный ответ, который удивит многих.