Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - Брэнди Скиллаче Страница 36

Ты – это твой мозг, но только пока он жив. Мертвый мозг, плавающий в формалине, – безжизненная материя; обескровленный, он ничуть не живее скальпеля, который режет его на части. Мозг, наполненный кровью, питаемый кислородом и посылающий сигналы, видимые на энцефалограмме, – это живой и думающий мозг. Мы умеем отличать живое от мертвого. Но где проходит та тонкая, едва уловимая грань между первым и вторым? Когда жизненный источник иссякает? «Грань, отделяющая Жизнь от Смерти, в лучшем случае обманчива и неопределенна» ^[250], – писал в 1844 году Эдгар Аллан По ^[251]. Эта грань останется неясной и размытой еще 150 лет.

«Лоскутные» обезьяны Уайта – обезьяны, которые моргали, кусались, ели и по несколько дней жили в заемных организмах, – стали первым твердым доказательством того, что сознание может пережить тело. Волны энцефалограммы в лаборатории Уайта не были ошибкой: эта электрическая активность мозга и есть самая сущность жизни. «С моей точки зрения, вопрос был закрыт», – позже признавался Уайт в интервью BBC ^[252]. Однако операции Уайта на обезьянах не только подтверждали, что мозг – начало и конец жизни, они подняли множество новых этических вопросов. Молодая наука трансплантология занималась не только реципиентами органов, но и донорами – живыми и мертвыми.

Во время той решающей пересадки животное-донор, обезьяна Б, должно было оставаться живым и в стабильном состоянии до того самого момента, когда хирурги перережут последнюю связь тела с головой. Отрезанный от кровотока мозг обезьяны-донора погиб, но ее тело продолжало жить, чтобы поддержать жизнь в мозге реципиента, обезьяны A. Уайт использовал не мертвое тело, а донора с бьющимся сердцем, и это означало определенные сложности с клиническим применением.

К концу 1960-х хирурги-трансплантологи, в том числе Джозеф Мюррей из больницы Бригама, систематически использовали для пересадки органы пациентов, которые, по мнению врачей, уже никогда не вернутся в сознание ^[253]. Точнее говоря, во время первой пересадки, в 1962 году, Мюррей взял для спасения пациента почку из мертвого тела. Однако в теле с бьющимся сердцем органы сохраннее, а значит, полностью работоспособны. Организм донора еще отделяет мочу, кровь еще циркулирует, по-прежнему происходит метаболизм питательных веществ. Эти доноры, биологически живые, но уже по сути «растения», находятся между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, кому хочется вечно лежать бессмысленной горой мяса и костей? С другой – кому хочется, чтобы его органы раньше времени «отобрали» хирурги-трансплантологи или чтобы его тело до срока признали мертвым? ^[254] Вопрос о том, как поступать с пациентом, чей мозг умер, выходит за рамки чистой науки: это этическая задача. Можно ли полагаться на умение врачей определять, жив или мертв мозг? Поначалу хирурги, оценивая вероятность выздоровления потенциального донора, зачастую полагались исключительно на интуицию – а между тем вокруг кипели яростные споры об этических правилах и регламентах.

«Жизнь – это сокращения сердца или активность мозга?» – спросил Уайт Ориану Фаллачи во время интервью для журнала Look в 1967 году ^[255]. Ему-то ответ казался очевидным. Но мы, признавая, что человек – это его мозг, ставим жизнь мозга выше жизни тела. И тогда этика требует доказать, что единственным индикатором жизни служит электрическая активность мозга, отраженная на энцефалограмме. Значит, прежде всего нужна уверенность, что врачи вообще сумеют правильно прочитать энцефалограмму и беспристрастно поставят в нужной графе галочку, разрешающую «изъятие» органов. Неудивительно, что простые люди не спешили доверять «собирателям урожая».