Подросток - Федор Достоевский Страница 9

Теперь совсем о другом.

Месяц назад, то есть за месяц до девятнадцатого сентября, я,в Москве, порешил отказаться от них всех и уйти в свою идею уже окончательно. Ятак и прописываю это слово: «уйти в свою идею», потому что это выражение можетобозначить почти всю мою главную мысль — то самое, для чего я живу на свете.Что это за «своя идея», об этом слишком много будет потом. В уединениимечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще сшестого класса гимназии и с тех пор, может быть, ни на миг не оставляла меня.Она поглотила всю мою жизнь. Я и до нее жил в мечтах, жил с самого детства вмечтательном царстве известного оттенка; но с появлением этой главной и всепоглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились в известнуюформу: из глупых сделались разумными. Гимназия мечтам не мешала; не помешала иидее. Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо,тогда как до седьмого класса всегда был из первых, а случилось это вследствиетой же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.Таким образом, не гимназия помешала идее, а идея помешала гимназии, помешала иуниверситету. Кончив гимназию, я тотчас же вознамерился не только порвать совсеми радикально, но если надо, то со всем даже миром, несмотря на то что мнебыл тогда всего только двадцатый год. Я написал кому следует, через когоследует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег насодержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (тоесть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, чтов университет я «ни за что» не поступлю. Дилемма стояла передо мнойнеотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленноеприложение «идеи» к делу еще на четыре года; я бестрепетно стал за идею, ибобыл математически убежден. Версилов, отец мой, которого я видел всего толькораз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который в одинэтот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему,впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом,обещая частное место. Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мневысокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, нетолько не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает,может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так какоказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, адругие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего иудостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил моюучасть. Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькаястраничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, непросил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, невыставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает пообыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что ещепуще обозначало его ко мне небрежность. Я решился ехать еще и потому, что этововсе не мешало моей главной мечте. «Посмотрю, что будет, — рассуждал я, — вовсяком случае я связываюсь с ними только на время, может быть, на самое малое.Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки отдалит меняот главного, то тотчас же с ними порву, брошу все и уйду в свою скорлупу».Именно в скорлупу! «Спрячусь в нее, как черепаха»; сравнение это очень мненравилось. «Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый всеэти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столькоужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю,даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, ия прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вотименно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве икоторая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был литакой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательнымсроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, ибыла, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей,наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется,глупостей.