Собачье сердце - Михаил Булгаков Страница 9

– Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 годая живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не былони одного случая – подчёркиваю красным карандашом: ни одного – чтобы из нашегопарадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош.Заметьте, здесь 12 квартир, у меня приём. В марте 17-го года в один прекрасныйдень пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар ушвейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила своё существование. Голубчик!Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция– не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, всестали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калошинужно до сих пор ещё запирать под замок? И ещё приставлять к ним солдата, чтобыкто-либо их не стащил? Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве КарлМаркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Марксасказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забитьдосками и ходить кругом через чёрный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий неможет оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?

– Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсенет калош, – заикнулся было тяпнутый.

– Ничего похожего! – громовым голосом ответилФилипп Филиппович и налил стакан вина. – Гм… Я не признаю ликёров после обеда:они тяжелят и скверно действуют на печень… Ничего подобного! На нём есть теперькалоши и эти калоши… мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной1917 года. Спрашивается, – кто их попёр? Я? Не может быть. Буржуй Саблин?(Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже предположить.Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае!Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович началбагроветь). На какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество,которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее времяаккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь, статистика – ужасная вещь.Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше, чем кому бы то нибыло другому.

– Разруха, Филипп Филиппович.

– Нет, – совершенно уверенно возразил ФилиппФилиппович, – нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь отупотребления самого этого слова. Это – мираж, дым, фикция, – Филипп Филипповичшироко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах,заёрзали по скатерти. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма,которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Чтовы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович унесчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам жеответил за неё. – Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждыйвечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я,входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то жесамое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха.Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоныкричат «бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, чтотяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из нихдолжен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякиегаллюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнетсама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же времяподметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев!Это никому не удаётся, доктор, и тем более – людям, которые, вообще отстав вразвитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем увереннозастёгивают свои собственные штаны!

Филипп Филиппович вошёл в азарт. Ястребиныеноздри его раздувались.

Набравшись сил после сытного обеда, гремел онподобно древнему пророку и голова его сверкала серебром.

Его слова на сонного пса падали точно глухойподземный гул. То сова с глупыми жёлтыми глазами выскакивала в сонном видении,то гнусная рожа повара в белом грязном колпаке, то лихой ус ФилиппаФилипповича, освещённый резким электричеством от абажура, то сонные санискрипели и пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, истерзанныйкусок ростбифа.

«Он бы прямо на митингах мог деньгизарабатывать», – мутно мечтал пёс, – «первоклассный деляга. Впрочем, у него итак, по-видимому, денег куры не клюют».

– Городовой! – кричал Филипп Филиппович. –Городовой! – «Угу-гу-гу!»

Какие-то пузыри лопались в мозгу пса…

– Городовой! Это и только это. И совершенноневажно – будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городовогорядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывынаших граждан. Вы говорите – разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто неизменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, покане усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение самособой изменится к лучшему.

– Контрреволюционные вещи вы говорите, ФилиппФилиппович, – шутливо заметил тяпнутый, – не дай бог вас кто-нибудь услышит.

– Ничего опасного, – с жаром возразил ФилиппФилиппович. – Никакой контрреволюции. Кстати, вот ещё слово, которое ясовершенно не выношу. Абсолютно неизвестно – что под ним скрывается? Чёрт егознает! Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. Вних здравый смысл и жизненная опытность.

Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничкахвост блестящей изломанной салфетки и, скомкав, положил её рядом с недопитымстаканом вина. Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил: «мерси».

– Минутку, доктор! – приостановил его ФилиппФилиппович, вынимая из кармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белыебумажки и протянул их укушенному со словами:

– Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублейпричитается. Прошу.

Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и,краснея, засунул деньги в карман пиджака.

– Я сегодня вечером не нужен вам, ФилиппФилиппович? – осведомился он.

– Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делатьсегодня не будем. Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом –«Аида». А я давно не слышал. Люблю… Помните? Дуэт… тари-ра-рим.

– Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? – суважением спросил врач.