Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер Страница 8

В бараках было темно. Отец ждал в коридоре у двери зубного врача. Они с матерью обнялись и заплакали. Дед оттащил мать и впихнул внутрь. Зубной врач зажег фонарик.

— Сядьте на стул, — сказал он. Мужчины на нарах молча на нее смотрели. — Который болит?

— Один из этих, — показала она пальцем. — Я вырву все с этой стороны.

— Хорошо.

— Вы понимаете. Обезболивать мне нечем.

Фонарик он протянул деду, чтобы освободить руки.

* * *

За последние месяцы мы сильно исхудали. Там, где кожа прилегала к костям, как будто сгустились тени. Глаза смотрели в одну точку. Особенно истончились и почернели — от голода, отсутствия работы и мыла — руки. Кисти стали похожи на бурых пауков, в любую минуту готовых убежать.

Холодной осенней ночью пришел из казарм дед и условным стуком постучался в дверь внизу. Мать сбежала по лестнице и впустила его. Мы поднялись в мансарду, где не было окон и можно было спокойно зажечь карбидную лампу. Сидели в пальто и шарфах. Дед принес булку с маслом, завернутую в газету, и кофе с молоком и сахаром в бутылке из-под водки. (Мать не раз говорила, что хотела бы перед смертью съесть булку с маслом и выпить кофе.) Дедушка сказал, что у отца дела плохи. Даже если б врачи в казармах могли оперировать, при пневмотораксе это было бессмысленно. Слишком поздно. Голод. О лекарствах нечего и мечтать.

Мать стала умолять деда, чтобы он привел отца к нам. Оба сидели в тени, и я видел только их колени.

— Приведите его, папа.

— Выбей это у себя из головы.

Лицо матери высунулось из темноты.

— Выйдем на улицу! — крикнула она.

— С ума сошла?! — испугался дед. — Спрысёва его не возьмет.

— Вы с ней договоритесь.

— А что ты сделаешь, если он умрет?

Мать отшатнулась в тень. Теперь дедушка придвинулся к лампе. Распахнул пальто, размотал шарф и, расстегнув пуговичку на воротнике, снял с шеи два полотняных мешочка, стянутых тесемками. Один он отдал матери, а второй оставил в руке. Расслабил тесемку и вынул изнутри пакетик из вощеной бумаги. Поднес его поближе к свету. От чада карбида свербело в носу. В пакетике был мелкий порошок, похожий на сахарную пудру.

— Морфий. Сразу теряешь сознание. Проглотить нужно все, чтобы не проснуться.

Мамино лицо прояснилось. Откинув волосы, она через голову надела мешочек на шею и засунула под блузку. Прижавшись к деду, поцеловала рукав его пальто.

Дед вытер глаза и влажным пальцем задрал мне подбородок.

— Нельзя ни нюхать, ни лизать языком, — сказал он.

— Это больно? — спросил я.

— Нет. — Он повесил мешочек мне на шею.

С тех пор я постоянно проверял, на месте ли он. Потерять его я не мог, но боялся, что он исчезнет.

* * *

Отец пришел ночью. Измученный дорогой. Мать помогла ему подняться наверх. В мансарде он лег на тюфяк. Тяжело дышал. Она раздевала его по частям и мыла мокрым полотенцем — по очереди руки, грудь, живот, ноги. То, что помыла, укутывала одеялом. Отец был очень длинный и худой. Светловолосая голова откинута назад. Глаза полузакрыты. Мать опустилась на колени и, просунув руку ему под голову, осторожно ее приподняла. Он открыл глаза. Она поднесла к его губам кружку с молоком.

— Молоко? — удивился отец.

— Спрысёва принесла немножко.

— А он? — Отец взглядом указал на меня.

— Он уже пил.

Днем мать сидела около отца и смотрела, как он рисует. Конская морда с бешеными глазами. Несколько штрихов карандашом. Грива, удила, лошадиный круп, седло, нога рыцаря в железном наколеннике. Потом он начинал в другом месте. Меч, наручень на запястье и рука до плеча. Рисовал он быстро. Копье, крылья за спиной [11]. Копыта, летящие в галопе.

— Гусар! Я бы так не сумела, — рассмеялась мать. Отец повернул тетрадь в мою сторону. Я подтянулся на тюфяке, чтобы лучше видеть.

— Не приближайся! — сказал отец и попросил маму передать мне тетрадь.

С тех пор как я в последний раз видел его у Турова, он очень изменился. Лицо желтое. Лоб и щеки в морщинах. Он лежал на спине, укрытый одеялом и курткой, раскинув руки. Когда его начинал бить кашель, он садился, брал подушку и прижимался к ней лицом. Весь дрожал и дергался. Пальцы вцеплялись в подушку. Над подушкой тряслись влажные волосы. Кашель вырывался как будто прямиком из грудной клетки, и его звуки напоминали удары молотка. Отец задыхался и хрипел. Наконец он откладывал подушку и сплевывал в баночку. Закрывал ее листком бумаги и ставил около себя на пол. Падал на тюфяк; по его лицу крупными каплями стекал пот. Наполнившиеся баночки мать выливала в ведро, проверив, нет ли в них крови.

Один раз, когда отец начал кашлять, пришла Спрысёва. Постояла не шевелясь у открытой двери в мансарду. Потом перекрестилась и принесла снизу одеяло.

— Пан Мандель не говорил, что муж такой больной, — шепнула она матери.

Лицо матери искривилось в улыбке.

— Он поправляется, — сказала она.

Под утро меня разбудил мамин плач. По краям бумажной шторы просачивался свет. Окно было похоже на вторую картину на стене. Я встал с кровати и на цыпочках подошел к двери в мансарду. Мать была там. Она умоляла отца не уходить. Не хотела оставаться одна. Бог еще раз смилуется. Отец говорил, что она не имеет права губить жизнь — свою и ребенка.

— Смирись с тем, что я умираю. Что ты сделаешь с моим телом? Я должен вернуться в казарму.

— Нет, пожалуйста, нет!

— Прости меня. Папа вам поможет.

Он умолк. Отдыхал. Мать перестала плакать и лежала тихо, положив руку ему на грудь. Отец со свистом втягивал воздух. Потом начал стонать сквозь сон. Тогда мать сползла с матраса и, встав на колени, стала молиться.

Ночью пришел дед. Дверь внизу открылась и закрылась. По лестнице затопали дедовы башмаки и босые ноги матери. Мы сидели в потемках, потому что лампа душила отца и у него начинался кашель. Голоса доносились с разных сторон.

— Спрысёва вас выгоняет.

— Андю с ребенком тоже?

— Да.

— Что же будет?

— Бронек вернется в казарму. Вы пойдете на пару дней к Рихтеровой на Панскую. У нее брат фольксдойч. Никто не догадается там искать. А я тем временем договорюсь с Хирняковой. Надо торопиться, луна с каждым днем светит все ярче.