Зелменяне - Моисей Кульбак Страница 8

Фоля вернулся.

Прежде всего он выдвинул требование, чтобы ему отдали весь харч, который ему причитается за эти несколько недель. Ему пошли навстречу и стали подавать еду на стол. Положили хлеб, поставили до краев полные миски, и дядя Фоля наглядно доказал, на что он способен. Когда он приступил к последней миске, реб Зелмеле, преисполненный отцовской любви, обратился к нему:

— Иди, сын мой, спать, а на рассвете я тебя отвезу к Менде-кожевнику.

Таким образом дядя Фоля стал кожевником. Первым кожевником в роду реб Зелмеле.

* * *

Он еще больше замкнулся. Прошло немного времени, и у него уже были коричневые ногти, словно кусочки меди. Он уже ни с кем не разговаривал.

Однажды в святой вечер пятницы он забрел в закусочную и выпил бутылку водки. Его приволокли домой грязным, мертвецки пьяным. Мало-помалу привык он выпивать и стал среди кожевников мастером по этой части. Достоинство дяди Фоли состояло в том, что он пил молча, тихо, в заброшенной пивной где-нибудь на окраине.

В те времена как раз прошел слух, что и крестьяне собираются обуваться в сапоги. Кожевники будут золото загребать. Дядя Фоля обрадовался, что он хоть чем-нибудь сможет отомстить своей родне. Не раз, когда он стоял в темной мастерской, по колено в сырой коже, его одолевала горькая дума:

«Не мог он из меня сделать портного? А если это мне наказание за ту лошадь, так ведь с таким же успехом я мог бы стать и сапожником?!»

* * *

Реб Зелмеле умер.

Нельзя сказать, чтобы его смерть очень взволновала Зелменовых, но пустить слезу все же приличествовало. Так вот, именно тогда дядя Фоля ходил по двору, заложив руки за спину, зевал и говорил всем:

— Его уже когда-нибудь вынесут или нет?

Более того: в неделю Шиве он откуда-то привел домой маленькую, черную, грустную бабенку. Только одной бабушке он объяснил, что Фоля может уже позволить себе иметь жену и что ждать незачем.

Впрочем, грустная бабенка сразу же никому не понравилась. Нашли, что она грязнуха. Женщина клялась, что это не так, но не помогло: Зелменовы — люди с твердым характером.

Но вскоре она стала обильно плодиться, показав тут большой размах, и уже за одно это ее приняли в семью.

Ее дети походили на тыквы — короткие, приземистые с разбухшими головами, за исключением одного черного Мотеле, который был похож на дядю Фолю. Поэтому под вечер, когда все отцы со своими чадами на руках усаживались на завалинках, он брал Мотеле на колени и любя щелкал его по носу. Ее — бабенкины — дети обнаруживали во время роста одну странность, а именно: первое слово, которое они произносили — и притом довольно отчетливо, — было не «папа», не «мама», а «еще!».

Давали им ломоть хлеба с огурцом, или редисочку, или тарелочку борща — они съедали и кричали:

— Еще!

Был у нее ребенок Хоня, который однажды закричал «еще!» после того, как съел кусок мыла. Конечно, ему не дали.

* * *

В тысяча девятьсот четырнадцатом году дяде Фоле исполнилось тридцать лет. Он ушел на войну, чуть не плача. Вскоре он пропал без вести.

Тогда его маленькая грустная жена вышла на реб-зелменовский двор со всеми своими детьми и, идя от двери к двери, подобающим образом оплакивала его — аж нараспев. Потом она пошла к раввину, чтобы посоветоваться, можно ли ей, значит, для своих сирот взять в дом нового кормильца.

Женщину на самом деле было очень жаль.

Через пять лет дядя Фоля неожиданно вернулся из Австрии. Еще на пороге он сообщил жене, что ел жаб и что больше ему нечего рассказывать. Она тоже не очень-то расспрашивала его.

Три дня он просидел дома, запершись со своей грустной женкой, услаждая душу твердыми, темными блинами, которые она опрокидывала прямо на стол, и так понемногу восстановил свои ослабевшие силы.

Дядя Фоля опять пошел работать в дубильню. Теперь она принадлежала не Менде-кожевнику, а кому-то другому, который как будто и был и не был.

За то время, что он убирал хлева какой-то рябой немки в Тироле, здесь произошла революция (о, если бы дядя Фоля мог добраться до настоящего смысла этого слова!) и рабочий класс (о, если бы ему объяснили, почему эти два слова произносятся вместе!) захватил власть. Буржуазия (то же самое, что богатеи) оказывает сильное сопротивление (обыкновенные слова, но с трудом сходят с языка). Странным казалось только то, что революция исходит от Дони и от того худого русского зеркальщика, от них двоих, имевших привычку совать всем в карманы писульки, за которые сажали в кутузку.

Он, Фоля, никогда не вмешивался, ему плевать на них, но теперь любопытно узнать, что из этого выйдет.

— Рабочий класс — это тебе не Менде!

И дядя Фоля, пока суд да дело, снова принялся налегать на еду.

* * *

Недавно к ним на завод пришел какой-то важный товарищ, чтобы забрать котел, который валялся во дворе, для другой фабрики. Кожевники вступились за этот котел, ни в коем случае не хотели его отдавать, и хромой Трофим из Новинок, старый рабочий, крикнул тогда:

— Врешь! Мы хозяева страны!

Он указал на себя и на застывшего возле него дядю Фолю. Дядя Фоля обалдел. Но тут же захотел выпутаться из этой истории.

— Нет, товарищ, я не хозяин, я — нет! — твердил он.

Но потом он шел домой не спеша, медленно переставляя ноги, с улыбкой в крутых усах, и в мозгу у него что-то копошилось, будто червячок в ямке.

Придя домой, он не набросился сразу на еду, как обычно, а долго расхаживал по своим темным комнаткам, тер себе щетинистый подбородок, а потом вдруг обратился к жене:

— Выйди во двор и передай, что Фоля уже стал большевиком.

Его молчаливая жена, как всегда, послушно отправилась во двор выполнять поручение мужа.

Дядя Фоля остался ждать у двери. Впервые в жизни он ощутил духовную тревогу, этакое деликатное опьянение, которое идет не из желудка, а из сердца.

Жена (зовут ее не то Хеня, не то Геня — не разберешь) наскоро проделала все: зашла туда, сюда, сказала — и дело с концом. Когда она вернулась, дядя Фоля встретил ее на лестнице.

— Ну что?

— Сказала.

— И что же они ответили?

— Они смеялись, — проговорила она грустно.

Дядя Фоля вздохнул, тихо и озабоченно вошел обратно в дом и стал чернее ночи.

Хлебая из большой миски, он думал о том, что с Зелменовыми лучше не иметь никаких дел, а главное — надо раз и навсегда запомнить, что эти молокососы еще хуже старого поколения.

Он ненавидел Зелменовых в корне.