Первый человек - Альбер Камю Страница 7

Старая служанка принесла сыры, и Малан искоса поглядывал на них.

– Я знал одного человека, – сказал он, – который, прожив тридцать лет со своей женой…

Кормери насторожился. Когда Малан начинал со слов: «я знал одного человека», или «у меня был друг», или «один англичанин, с которым я познакомился в поезде», можно было не сомневаться, что он говорит о себе.

– Этот человек не любил сладостей, и его жена их тоже не ела. И вот однажды, после двадцати лет совместной жизни, он застал свою жену в кондитерской и вдруг понял, глядя на нее, что она приходит сюда несколько раз в неделю и объедается кофейными эклерами. Да, да, он считал, что она не любит сладкого, а на самом деле она обожала кофейные эклеры.

– Выходит, – сказал Кормери, – мы никого по-настоящему не знаем.

– Если угодно. Но, наверно, точнее было бы выразиться иначе – во всяком случае, я предпочел бы так не обобщать, можете списать это на мою неспособность что-либо утверждать наверняка – да, я бы только сказал, что если двадцати лет совместной жизни недостаточно, чтобы узнать кого-то как следует, то, пускаясь в разыскания через сорок лет после смерти человека, вы рискуете получить сведения неизбежно поверхностные и весьма ограниченные, да, в каком-то смысле, можно сказать, ограниченные. Хотя, впрочем…

Он занес руку с ножом и жестом фаталиста вонзил его в козий сыр.

– Простите. Не хотите сыру? Нет? Вы, как всегда, строги к себе! Тяжелое искусство – нравиться!

Глаза его снова лукаво блеснули сквозь полуприкрытые веки. Кормери знал своего друга уже двадцать лет (объяснить здесь, как и почему) и добродушно воспринимал его колкости.

– Дело вовсе не в том, чтобы нравиться. От переедания я чувствую себя отяжелевшим. Иду ко дну.

– Да, и уже не можете парить над остальными.

Кормери посмотрел на красивую мебель в деревенском стиле, которой была обставлена низкая столовая с побеленными известью балками.

– Друг мой, – сказал он, – вы всегда считали меня гордецом. Я и есть гордец. Но не всегда и не со всеми. С вами, например, я не могу быть гордым.

Малан отвел взгляд, что было у него признаком волнения.

– Я знаю, – проговорил он, – но почему?

– Потому что я вас люблю, – спокойно сказал Кормери.

Малан придвинул к себе вазу с охлажденными фруктами и ничего не ответил.

– Потому что, – продолжал Кормери, – когда я был очень молод, очень глуп и очень одинок – помните, тогда, в Алжире? – вы приняли во мне участие и открыли для меня, как бы походя, пути ко всему, что я люблю в этом мире.

– О! Вы способный человек.

– Да, конечно. Но и самые способные нуждаются в наставнике. И тот, которого жизнь в один прекрасный день посылает вам, должен быть всегда любим и почитаем, даже если он к этому не стремился. Таково мое убеждение!

– Да, да, – сказал Малан с хитроватым видом.

– Вы его не вполне разделяете, я знаю. Но не думайте, что моя привязанность к вам безоговорочна. У вас есть крупные, даже очень крупные недостатки. Во всяком случае, в моих глазах.

Малан облизал толстые губы, и в его взгляде вдруг появился интерес.

– Какие же?

– Ну, например, вы, скажем так, бережливы. Не от природной жадности, впрочем, а от панического страха, страха перед нуждой и так далее. Тем не менее это недостаток серьезный, и, признаться, я этого в людях не люблю. Но, главное, вы всегда непроизвольно подозреваете у всех какую-то заднюю мысль. Вы инстинктивно не верите в бескорыстные побуждения.

– Согласитесь, – сказал Малан, допивая вино, – что мне не следовало бы пить кофе. Однако…

Но Кормери не терял спокойствия ^[17].

– К примеру, вы наверняка не поверите мне, если я скажу, что стоит вам просто попросить, и я немедленно отдам вам все, что имею.

На сей раз Малан, поколебавшись, все-таки взглянул на своего друга.

– О, я знаю. Вы человек щедрый.

– Нет, я вовсе не щедрый. Я скуп на свое время, силы, энергию, и сам себя за это ненавижу. Но то, что я сейчас сказал, правда. Вы мне не верите, в этом-то и заключается ваш недостаток и самая настоящая ущербность, хотя вы человек незаурядный. Потому что вы заблуждаетесь. По первому же вашему слову все мое имущество в ту же минуту будет вашим. Вам это не нужно, это просто пример. Но он взят не случайно. Все, что у меня есть, действительно принадлежит вам.

– Спасибо, право, – сказал Малан, не поднимая полуприкрытых век. – Я очень тронут.

– Ладно, я смутил вас. Вам не по душе, когда говорят слишком прямо. Я просто хотел сказать, что люблю вас при всех ваших изъянах. Я люблю и чту очень немногих. К остальным я постыдно равнодушен. Но уж если я кого-то люблю, то ни я сам, ни тем более эти люди не в силах этого изменить. Мне понадобились годы, чтобы понять это; теперь я это знаю. А сейчас продолжим наш разговор. Вы не одобряете моего намерения выяснить что-нибудь об отце?

– Не совсем так, я вполне одобряю, только боюсь, что вас ждет разочарование. Мой друг, который был сильно влюблен в одну девушку и хотел на ней жениться, имел глупость навести о ней справки.

– Обыватель, – сказал Кормери.

– Да, – согласился Малан. – Это был я.

Оба рассмеялись.

– Я был молод. Я собрал столь противоречивые мнения, что это поколебало мое собственное. Я уже не знал, люблю я ее или нет. Короче, я женился на другой.

– Но я же не могу выбрать себе другого отца.

– Не можете. К счастью. Одного вполне достаточно, знаю по опыту.

– Ладно, – сказал Кормери. – Я все равно должен ехать к матери через пару недель Вот и воспользуюсь случаем. Я заговорил об этом главным образом потому, что меня сегодня потрясла эта разница в возрасте в мою пользу. Да, в мою пользу.

– Я понимаю.

Он посмотрел на Малана.

– Утешайте себя тем, что ему не пришлось стареть. Его миновала эта медленная пытка.

– Вместе с изрядным количеством радостей.

– Да. Вы любите жизнь. Да и как иначе, вы ведь только в нее и верите.

Малан тяжело опустился в глубокое кресло, обитое кретоном, и лицо его вдруг стало невыразимо печальным:

– Что ж, вы правы. Я сам любил жизнь и сейчас люблю все с той же ненасытностью. И вместе с тем она кажется мне ужасной. И непостижимой. Вот поэтому я и верю – от скепсиса. Да, я хочу верить и хочу жить, вечно.

Кормери молчал.

– В шестьдесят пять лет каждый год – это отсрочка. Я хотел бы умереть спокойно, а умирать так страшно. Я ничего не сделал.